Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Министерство образования и науки РФ

Псковский государственный университет

Исторический факультет

Константин Андреевич Тон. Русско-византийский стиль

Выполнил:

студент 3 курса

Подлинев Никита Сергеевич

Псков 2015 г.

Введение

Биография

Храм Христа Спасителя

Большой кремлевский дворец

Оружейная палата

Заключение

• Список источников и литературы
• Введение
• Константин Андреевич Тон прожил большую и в целом счастливую творческую жизнь. Воспитанник Петербургской Академии художеств, он в середине XIX столетия сам возглавил ее, заняв пост ректора "по части архитектуры". На самые высокие ступени архитектурной иерархической лестницы К.А. Тону помогла подняться заслуженная слава создателя и лидера официально признанного "русско-византийского стиля" - направления, сумевшего наиболее полно выразить в области зодчества периода господства эклектики идеологическое содержание правительственной программы, суть которой определила известная триада - "православие, самодержавие, народность".
• Современники по-разному оценивали значение творческой деятельности К.А. Тона. Большинство видели в этом архитекторе реформатора и новатора, настойчиво искавшего пути дальнейшего развития строительного искусства, что способствовало "низложению" устаревающего классицизма. Другие же, представлявшие демократическое крыло русского общества, усматривали в произведениях К.А. Тона лишь материальное воплощение реакционной политики режима Николая I и отказывались признать за ними сколько-нибудь существенные художественные достоинства. тон архитектурный византийский
• Современные российские исследователи сделали немало для того, чтобы восстановить объективный, исторически достоверный творческий портрет мастера. Было опубликовано несколько статей и книг, посвященных К.А. Тону. В 1994 г. в Московском Кремле прошла представительная научная конференция, приуроченная к 100-летию со дня рождения зодчего.

Биография

Константин Тон родился 26 октября 1794 в Санкт-Петербурге в семье обрусевшего немецкого ювелира.

В 1804 году Константин был принят в воспитанники Императорской академии художеств. В 1815 году окончил академический курс со званием художника 1-й степени и малой золотой медалью, присуждённой ему за проект здания сената. В 1817 году определился на службу при новоучреждённом комитете для приведения строительных и гидравлических работ в Санкт-Петербурге. Кроме того, тогда же, он разработал проект увеселительного заведения - "Немецкого Трактира" на Крестовском острове.

В 1818 году был послан на стажировку в Италию. В Риме он занялся изучением памятников античного зодчества и сравнением первохристианских храмов с церквями новейших времён. Там он сочинил проект церкви в форме древней базилики, но приспособленной к православному богослужению, причём дал ей снаружи вид греческих храмов. В дальнейшем в Риме Тон занялся реставрацией памятников античного зодчества. Проект дворца Цезарей в Риме на Палатинском холме обратил на него внимание императора Николая I, по повелению которого Тон, в 1828 году, был причислен к Кабинету Его Величества.

В том же году Тон вернулся в Санкт-Петербург и вскоре получил звание академика и должность профессора 2-й степени по части архитектуры. В том же году Тон составил принятый в итоге проект реконструкции Храма Святой Екатерины в Санкт-Петербурге. Проект придавал храму форму, напоминающую московские пятиглавые соборы.

Ещё раньше, в 1829 году, академии был передан на рассмотрение вопрос о московском храме Христа Спасителя. Эта задача была возложена на Тона с непременным условием, чтобы новый величественный храм имел старинный русский стиль.

Одновременно с проектом московского храма, Тон составил в том же вкусе проект церкви новоявленного чудотворца Митрофана в Воронеже (1832) и, продолжая строить церковь святой Екатерины и отделывать античные галереи в академии, проектировал устройство гранитной набережной Невы напротив академии, с пристанью, украшенной фигурами двух сфинксов.

В 1833 году Тон был определён членом в комитет о строениях и гидравлических работах и получил от академии звание профессора. После этого он создал проекты соборов святой Екатерины в Царском Селе (Соборная площадь) и апостолов Петра и Павла в Петергофе, которые и возводились под его руководством.

К началу 1836 года Тон, вместе с другими профессорами академии, составил проект памятника Дмитрию Донскому на Куликовом поле и приступил к постройке по своему проекту церкви Введения Богородицы во Храм в здании Семёновского полка, в котором наиболее полно и ярко выразился изобретённый Тоном тип храмов, долго считавшийся возрождением старинной русской церковной архитектуры с приведением её форм в лучшую гармонию и изящество.

Около того же времени им изготовлены, по поручению правительства, типовые проекты церквей на 1000, 500 и 200 человек, для того, чтобы архитекторы во всей Империи обязательно придерживались их форм и стиля.

В 1837 году, Николай I задумал соорудить новый великолепный дворец в Московском Кремле, такой, чтобы в его пространстве заключалось "всё, что в памяти народной тесно связано с представлением обиталища Государя". Выполнение этой задачи было возложено на Тона, который и в этом случае использовал стилизацию под стиль старинных русских построек.

Окончив в 1842 году постройку собора в Царском Селе и переделку Малого театра в Москве, Тон изготовил, по Высочайшему повелению, типовые чертежи для крестьянских домов в казённых селениях.

В 1847 году он принялся за порученную ему постройку станции Николаевской железной дороги в Петербурге. С окончанием большого Кремлёвского дворца, Государь возложил на своего любимого архитектора воссоздание колокольни Ивана Великого в том виде, какой она имела до 1812 года. В 1850 году построена станция Царскосельской железной дороги и почти одновременно с тем окончена отделка Оружейной палаты в Москве.

В 1853-54 гг., Николаевском Кремлёвском дворце Тон построил главный вход и галерею, соединяющую это здание с Чудовым монастырём, исправил главный купол собора в Нововоскресенском монастыре, грозивший разрушением, и изготовил проект церкви при Тивдийской мраморной ломке, в Олонецкой губернии.

Последние годы деятельности Тона, назначенного в 1854 году, после смерти А.И. Мельникова, ректором академии, были не менее плодотворны; им сделаны проекты постановки статуи Георгия Победоносца в зале имени этого святого в большом Кремлёвском дворце, ворот с решёткой для Николаевской богадельни в селе Измайлово, нескольких церквей в казённых горных заводах Сибири и иконостасов, в том числе главного иконостаса для храма Спасителя и, наконец, конструкция металлического шпиля соборной колокольни Петропавловской крепости, в Санкт-Петербурге. Последний проект привёл в исполнение инженер Д.И. Журавский.

Храм Христа Спасителя

В конце 1831 года, после ряда конкурсов, Николай I вызвал Тона в Москву и поручил ему проектирование храма Христа Спасителя. Как произошло утверждение проекта, каким образом пал на Тона выбор - документально пока выяснить не удалось. Возможно, помог покровитель Тона - вице-президент Академии Художеств А.Н. Оленин.

Новый собор был обращен к Москве-реке и стоял на излучине высокого берега. Сооруженный около Кремля храм вошел в исторически сложившуюся систему вертикалей московских храмов и панораму ее парадного, обращенного к Москве-реке ансамбля. Наряду с Кремлем и собором Василия Блаженного храм Христа Спасителя становился одной из доминант городского центра. К его мощному объему тяготеет окружающая застройка. Все постройки органично вписывались в панораму берегов Москвы-реки. Большим достоинством выбранного места стал великолепный, открывающийся от храма Христа Спасителя вид на Кремль с соборами, башнями и колокольней Ивана Великого.

Храм Христа Спасителя стал первым церковным сооружением столь большой идейной значимости и грандиозного масштаба, где автор попытался суммировать национальные строительные традиции России, отличные от классицизма. Облик собора говорил о том, что русское зодчество было основано на византийской традиции, о том, как она была преобразована в течение эпохи средневековья владимирскими и московскими мастерами. В то же время он сохранил строгость и симметрию, рожденную "ученым" академическим классицизмом.

Храм Христа Спасителя спроектирован Тоном по образцу восходившего к византийским образцам, наиболее величественного и одновременно традиционного типа древнерусской соборной церкви. Пятикупольный, четырехстолпный, с характерным позакомарным перекрытием каждая перекрытая сводом часть храма получала прямое выражение на фасадах в виде криволинейного завершения. Наряду с этим Тон воспроизводит и ряд второстепенных особенностей древней архитектуры, которые имели важное символическое значение и ассоциировались с совершенно определенными прототипами. К таким элементам относились, например, килевидные очертания закомар, свойственные московским храмам XV - XVI веков.

Форма главного купола и боковых глав-колоколен также восходит к древнерусским прототипам. Все они имеют характерную для московских храмов XV - XVI веков луковичную форму.

Тон придал храму Христа Спасителя еще одну характерную для древнерусского храма соборного типа особенность - опоясывающую основной объем церкви крытую галерею. В древнерусских храмах она устраивалась более низкой, чем основной объем, придавая тем самым церкви ступенчатый силуэт и ярко выраженную вертикальность общей композиции. В проекте Тона галерея двухярусная. В ней Тон как бы соединил сразу два разновременных, но в равной степени распространенных в древнерусском зодчестве элемента - галереи и хоры. Нижний коридор предназначался для описания сражений Отечественной войны, а верхний служит хорами.

В плане храм представляет равноконечный крест. Крестообразность достигалась не за счет пристройки портиков к прямоугольному или квадратному в плане основному объему храма, как в храмах, созданных в стиле классицизма. Крестообразность - изначально присущая, исходная форма всего объема храма. Она возникла благодаря устройству ризалитов - выступающей вперед центральной части каждого из фасадов. Плану здания в виде равноконечного креста соответствуют одинаковые по композиции и облику фасады (различаются они только тематикой расположенных на их поверхности скульптурных композиций).

Основные особенности архитектурного облика храма определились уже в 1832 году. Однако в ходе длительного строительства в проект непрерывно вносились изменения, которые сводятся, по большей степени, к увеличению сходства с наиболее известными московскими историческими памятниками. Первым в 1840-е годы появляется опоясывающий фасады на уровне окон аркатурный пояс (арочки, опирающиеся на колонны). Аркатурный пояс воспроизводил характерную, легко узнаваемую особенность фасадов Успенского собора Московского Кремля, который, в свою очередь, позаимствовал этот элемент в храмах древнего Владимира. В то же время главам боковых колоколенок придается ребристая форма, отчасти напоминающая главы малых столпов собора Василия Блаженного.

Особенно важным дополнением стало украшение раковинами кокошников центральной главы. Этот элемент в соединении с другими уподоблял храм Христа Спасителя группе главных храмов Соборной площади Кремля, символически уравнивая новый собор с историческими предшественниками, подчеркивая его важность как национального памятника, связь новой истории России с древней, укорененность ее в прошлое и верность традициям. Таким образом, в храме Христа Спасителя все символично и направлено на выражение идеи народности, все подчинено тому, чтобы сделать памятник Отечественной войны 1812 года памятником русской национальной истории и главным храмом России.

Но, в то же время, в композиции храма проступают и характерные признаки классицизма: массивный кубовидный объем, относительная грузность пропорций. В особенностях пятиглавия - купол на широком барабане и относительно небольшие боковые главы-колоколенки - легко распознаются конкретные прототипы, в частности, Исаакиевский собор в Петербурге. Если Исакиевский собор служил символом новой европеизированной петровской России, то Храм Христа Спасителя становится антиподом Исаакиевского собора. Он символизирует иную концепцию российской истории, связанную в своих истоках с древней Русью и Византией.

Основным содержательным и композиционным элементом интерьера храма становится подкупольное пространство, главенство которого было выражено не только центральным положением, но и высотой, которая больше чем в два раза превосходила высоту примыкающих к подкупольному пространству ветвей креста. Нижняя, восьмигранная в плане подкупольная часть (восьмигранная форма возникла благодаря срезанным углам четырех гиганстких столбов, в основании которых были устроены ниши) с помощью парусов естественно "перетекала" в круглые формы барабана и купола. Первоначально проектом предусматривалась только скульптурная отделка, выполненная в стиле классицизма. В процессе переработки стены храма внутри украсили сюжетные и орнаментальные росписи.

Напротив главного входа, в восточной ветви креста проектируется уникальный по композиции иконостас в виде беломраморной восьмигранной часовни, увенчанной бронзовым шатром. Необычность иконостаса, не имевшего аналогов и предшественников в древнерусской и послепетровской архитектуре и оставшегося единственным в своем роде, заключалась в том, что он имел вид шатрового храма, тип которого был распространен на Руси в XVI - первой половине XVII веков. Таким образом, появившийся в интерьере своего рода храм в храме подчеркивал уникальность храма Христа Спасителя, его высокое значение своеобразного Храма Храмов.

Большой кремлевский дворец

Новый императорский дворец был построен по инициативе Николая I в 1838-1850 годах на месте древнего великокняжеского дворца Ивана III и возведенного на его основании в ХVIII веке дворца императрицы Елизаветы Петровны. Проектирование и строительство велись группой архитекторов под общим руководством К.А. Тона.

Дворцовый комплекс помимо нового здания, включил в себя часть сохранившихся сооружений ХV-ХVII веков, входивших ранее в состав древней великокняжеской, а впоследствии царской резиденции. Это Грановитая палата, Золотая Царицына палата, Теремной дворец и дворцовые церкви.

К.А. Тон в известной степени воспроизводил планировку древнего ансамбля и в решении фасадов развил архитектурную тему старинных сооружений. Аркада первого яруса дворца - это "вариация" подклета дворца Ивана III; терраса поверх аркады повторяет старые гульбища и связывает ансамбль в пространстве; зимний сад над новым переходом напоминает старинные висячие сады; резное фигурное обрамление оконных проемов второго этажа, профилированные пилястры между ними, центральная часть с кокошниками также перекликаются с архитектурой Теремного дворца.

Тем не менее, творчество К.А. Тона отмечено новаторством: уникальные для русской архитектуры большепролетные облегченные кирпичные своды, металлические стропильные конструкции кровель, использование новых строительных материалов, в частности цемента для фигурных отливок, высоко оценивались современниками.

Своим главным фасадом дворец выходит на Кремлёвскую набережную. В наружной отделке здания использованы мотивы Теремного дворца: так окна выполнены в традиции русского зодчества и украшены резными наличниками с двойными арками и гирькой посередине. Согласно задумке Николая I дворец должен был стать памятником славы русского воинства. Так его пять парадных залов - Георгиевский, Андреевский, Александровский, Владимирский и Екатерининский - названы в честь орденов Российской империи, а их оформление выдержано в соответствующей стилистике

Внутренняя планировка императорского дворца, насчитывающая около 700 помещений, включает главный вестибюль с лестницей, пять парадных орденских залов, приемные парадные помещения императрицы, жилые покои императорской семьи, так называемую Собственную половину и служебные помещения, расположенные на первом этаже. Роскошная отделка интерьеров выполнена в разных стилях и отличается изяществом, тонким вкусом и высоким качеством работ. Дворец по праву называют музеем русского дворцового интерьера.

В 1933-1934 годах Александровский и Андреевский залы дворца были перестроены в зал заседаний Верховного совета СССР, на долгие годы утратив великолепие своих интерьеров. В 1994-1998 годах залы по решению Президента РФ были восстановлены. В настоящее время комплекс Большого Кремлевского дворца является главной резиденцией Президента РФ.

Оружейная палата

Оружейная палата - московский музей-сокровищница - является частью комплекса Большого Кремлевского дворца. Она размещается в здании, построенном в 1851 году архитектором Константином Тоном.

Масштаб и архитектура здания Оружейной палаты близки Большому Кремлевскому дворцу. Двухэтажный объем поставлен по рельефу на мощный цоколь переменной высоты. Как и в Кремлевском дворце второй этаж двухсветный. В декоративной отделке фасадов также использованы детали, стилизованные под ХVII в., но лишены дробности и сухости. Главным украшением фасадов являются резные белокаменные колонны с сочным растительным орнаментом. Однако, вялость объемного решения новых зданий, однообразие силуэта делают ансамбль в целом недостаточно выразительным.

Неожиданно композиционное решение плана Оружейной палаты с симметрично расположенными экспозиционными залами и парадным входом с лестницей в восточном торце здания. Анфилада выставочных помещений в торцах замыкается полукруглыми залами, а по центру размещается круглый зал, выступающий во двор. Нетрадиционная система высоких сводчатых перекрытий, опирающихся на изящные колонны, создает впечатление легкости конструкций и ощущение просторности и парадности интерьеров.

Заключение

Изобретённый Константином Тоном стиль не утвердился надолго в русской архитектуре и отжил своё время после смерти Николая I. Вырабатывая этот стиль, Тон пытался не только вернуться к общим формам и деталям старинных национально-русских построек, но и придать им большую правильность, гармоничность и соответствие с новейшими потребностями и художественными принципами. Для этого требовалось, кроме врождённого дарования, проникнутость чисто русским духом, горячая любовь к отечественной старине и близкое знакомство с её памятниками. Немец по происхождению, Тон, при всей своей талантливости, не был в состоянии решить смело взятую на себя задачу - восстановить в новом блеске древнее русское зодчество, тем более, что систематическое изучение уцелевших его произведений в то время едва лишь начиналось.

Однако при этом Тону принадлежит та заслуга, что он первый отвернулся от слепого подражания западноевропейским образцам и указал русским архитекторам на богатый источник вдохновения, кроющийся в памятниках их родной старины. Стиль К.А. Тона возрождает древнюю, средневековую отечественную художественную традицию. Тон стал родоначальником новой эпохи в русском искусстве, автором первого программного сооружения нового направления. По влиянию, оказанному на ход развития отечественной архитектуры, с Тоном не может соперничать ни один из его современников. После создания храма Христа Спасителя по всей России получает распространение строительство церквей в русском стиле.

Таким образом, хотя собственно тоновский «русско-византийский» стиль и не получил широкого распространения после смерти Николая I, за период его популярности в этом стиле было создано весьма значительное количество памятников архитектуры, а сам стиль стал важным начальным этапом на пути

Список иcточников и литературы

1. Борисова Е.А. "Русская архитектура второй половины XIX в. "ВНИИ искусствознания. - М.: Наука, 1979г.

2. Нефедов А. "Великолепный тон Тона: Посвящается 200-летию со дня рождения создателя храма Христа Спасителя в Москве" Нар. газ. 1994 г.

3. Пилявский В.И. История Русской архитектуры. 1984 г.

4. Большой Кремлевский Дворец

http://www.kreml.ru/ru/main/kremlin/buildings/BKD/

http://russia. rin.ru/guides/11176.html

5. Храм Христа Спасителя. Проект К.А. Тона

http://www.xxc.ru/history/ton/cou15. htm;

http://www.patriarchia.ru/ db/text/232770.html; http://www.spasi.ru/xrr/xxs. htm

Размещено на Allbest.ru

...

Подобные документы

Константин Симонов - военный корреспондент. Военная художественная литература Симонова. Военная лирика. Военная проза. Военная драматургия. "Живые и мертвые" К. Симонова - эпос войны. Образ Германии и немцев в творчестве Симонова. Общественный деятель.

дипломная работа , добавлен 29.11.2002


Константин Бальмонт - поэт-символист, переводчик, эссеист, представитель русской поэзии Серебряного века. Биография; личная жизнь; литературный дебют и восхождение к славе; эволюция мировоззрения. Творчество в эмиграции; переводческая деятельность.

презентация , добавлен 20.02.2013


В художественном тексте разнообразные средства языкового выражения сплавляются в единую, стилистически и эстетически оправданную систему, к которой неприменимы нормативные оценки, прилагаемые к отдельным функциональным стилям литературного языка.

реферат , добавлен 20.01.2006


Краткая характеристика русско-турецкой войны 1877-1878 годов. Значение романа В.И. Пикуля "Баязет" в изучении данного исторического события. Определение жанра романа, его особенности и идейно-тематическое своеобразие. Анализ историзма романа "Баязет".

дипломная работа , добавлен 02.06.2017


Основные особенности и цели литературно-художественного стиля – освоение мира по законам красоты, эстетическое воздействие на читателя при помощи художественных образов. Лексика как основа и образность как единица изобразительности и выразительности.

реферат , добавлен 22.04.2011


Понимание стиля в искусствоведении, лингвистике и литературоведении, его определение, целостность, основные признаки и ступени. Категория стиля в трактовках отечественных литературоведов. Трактовка пафоса по В.И. Тюпа, типология стилевых категорий.

контрольная работа , добавлен 19.07.2013


Основные этапы жизненного пути и творчества Э.М. Ремарка, типология и стиль произведений. Особенности стилизации художественной прозы выдающегося немецкого прозаика XX века. Стилистические особенности его произведений в переводах на русский язык.

курсовая работа , добавлен 02.04.2014


Основные факты биографии Ивана Сергеевича Тургенева - русского писателя-реалиста, поэта, публициста, драматурга, переводчика. Рассмотрение особенностей тургеневского сарказма на примере трех стихотворений в прозе: "Щи", "Два богача" и "Мы еще повоюем!".

эссе , добавлен 03.10.2014


Классицизм как стиль, направление, обратившееся к античному наследию как к норме и идеальному образцу. Особенности развития этого направления в рамках литературы. Период классицизма в России, его сторонники, задачи и жанры литературного направления.

реферат , добавлен 09.02.2011


Изучение биографии Виславы Шимборской. Особенности творчества поэтессы, язык, стиль и проблематика. Филологический, стилистический и лингвистический анализ стихотворений и сборников "Ludzie na moscie", "Koniec i poczatek", "Dwukropek", "Cwila" и "Tutaj".

Для византийской литературы IV—VII вв.характерны широта и недифференцированность: она включает в себя сочинения исторического характера, богословие, философию, натурфилософию и многое другое. Литература эта отличается этнолингвистической неоднородностью, многоязычием и многонациональностью. Основная ее линия — грекоязычная, так как для огромного большинства населения общим был греческий язык, ставший с конца VI в. официальным в империи. Однако наряду с грекоязычными памятниками и во взаимодействии с ними существовали произведения, написанные на латинском, сирийском, коптском и других языках.

В византийской литературе долго продолжали жить античные традиции, чему способствовало сохранение греческого языка, а также специфика системы обучения и просвещения. Постановка преподавания в начальной и высшей школах сыграла большую роль в распространении античных литературных памятников и в формировании вкусов. При этом огромное воздействие на литературу (как и на всю культуру в целом) оказало христианство. Богословские произведения составили значительную ее часть.

В литературе IV—VII вв. существуют два направления: одно, представленное языческими писателями и поэтами, и другое — христианскими авторами. Продолжают свое развитие такие античные жанры, как риторика, эпистолография, эпос, эпиграмма. С ними соседствуют новые: хронография, агиография и гимнография.
Раннее христианство не могло дать художественной литературы в настоящем смысле слова. В его литературной продукции равновесие между формой и содержанием еще слишком резко нарушено в пользу содержания; жесткая установка на дидактическую «учительность» исключает осознанную заботу о внешнем оформлении; декоративные элементы стилистики отвергаются за ненужностью. Больше свободы позволяет себе апокрифическая повествовательная литература, иногда использующая приемы античного романа. Овладение арсеналом языческой культуры христианство начинает с философии; уже к началу III в. оно выдвигает такого мыслителя, как Ориген, но еще не дает ни одного автора, который мог бы конкурировать со столпами «второй софистики» также и в формальном владении словом.

Лишь накануне царствования Константина рост христианской культуры и сближение церкви с языческим обществом заходят так далеко, что создаются объективные условия для соединения христианской проповеди с самыми утонченными и разработанными формами риторики. Так закладываются основы византийской литературы.

Первенство в ней принадлежит прозе. Еще в середине III в. работает Григорий Неокесарийский (ок. 213 — ок. 273), посвятивший своему учителю Оригену «Благодарственное слово» (или «Панегирик»). Тема речи — годы учения Оригена в церковной школе и путь собственного духовного становления. Ее характер определен сочетанием традиционных стилистических форм и новой по духу автобиографической интимности; парадность панегирика и задушевность исповеди, репрезентативные и доверительные интонации контрастно оттеняют друг друга. Еще сознательнее и отчетливее игра на контрастах старой формы и нового содержания проведена в диалоге Мефодия из Олимпа в Ликии (умер в 311 г.) «Пир, или о целомудрии». Само заглавие намекает на знаменитый диалог Платона «Пир, или о любви», структура которого воспроизведена у Мефодия с большой точностью; сочинение изобилует платоновскими реминисценциями — в языке, стиле, ситуациях и идеях. Но место эллинского Эроса у Мефодия заняла христианская девственность, и содержание диалога — прославление аскезы. Неожиданный эффект создается осуществленным в финале прорывом прозаической ткани изложения и выходом к гимнической поэзии: участницы диалога поют торжественное славословие в честь мистического брака Христа и Церкви. Этот гимн нов и по своей метрической форме: в нем впервые в греческой поэзии пываются тонические тенденции.

По-видимому, опыт Мефодия был близок к литургической практике христианских общин, но в «большой литературе» он надолго остается без последствий. Через полвека ученик языческого ритора Епифания Аполлинарий Лаодикийский пытается заново основать христианскую поэзию на иных, вполне традиционалистских основах. От его многочисленных сочинений (гексаметрическое переложение обоих заветов, христианские гимны в манере Пиндара, трагедии и комедии, имитирующие стиль Еврипида и Менандра) дошло только переложение псалмов метром и языком Гомера — столь же виртуозное, сколь далекое от живых тенденций литературного развития. Рискованное соединение двух разнородных традиций — гомеровской и библейской — осуществлено с большим тактом: эпическая лексика очень осторожно приправлена небольшим количеством речений, специфичных для Септуагинты (греческий перевод Ветхого завета), что создает неожиданный, но вполне цельный языковый колорит.

Раннее христианство жило не прошлым, но будущим, не историей, но эсхатологией и апокалиптикой. К концу III в. положение меняется: христиане перестают чувствовать себя безродными «пришельцами на земле» и приобретают вкус к традиции. Церковь, внутренне созревшая для духовного господства, ощущает потребность в импонирующем увековечении своего прошлого.

Удовлетворить эту потребность взялся Евсевий. Его «Церковная история» принадлежит научной прозе, «Жизнеописание блаженного царя Константина» — риторической. По своим установкам и стилю это типичный «энкомий» (похвальное слово), продукт старой античной традиции, восходящей еще к Исократу (IV в. до н. э.). Новой является христианская тенденция. Идеальный монарх должен быть не только «справедливым» и «непобедимым», но и «боголюбивым». Если старые риторы сравнивали прославляемых монархов с героями греко-римской мифологии или истории, то Евсевий берет объекты сопоставления из Библии: Константин — это «новый Моисей». Но структура самого сравнения остается прежней.

Именно в тот момент, когда церковь добилась полной легальности и политического влияния, она оказалась перед необходимостью заново пересмотреть свои мировоззренческие основы. Это вызвало к жизни арианскую полемику. Она стояла в центре всей общественной жизни IV в. и не могла не повлиять на ход литературного процесса.

Арий внес мирской дух в религиозную литературу. Блестящий проповедник, он хорошо знал своих слушателей — граждан Александрии, привыкших к жизни большого города. Древнехристианская аскетическая суровость стиля здесь не могла рассчитывать на успех; однако и традиции языческой классики были для масс слишком академичными и устаревшими. Поэтому Арий, сочиняя для широкой пропаганды своих богословских взглядов поэму «Фалин», обратился к иным традициям, менее уважаемым и более жизненным. Мы мало знаем о поэме знаменитого еретика — сама она утрачена (возможно даже, что это была не поэма, а смешанный стихотворно-прозаический текст типа так называемой менипповой сатиры). Но показания современников складываются в достаточно яркую картину. По одному свидетельству, Арий имитировал стиль и метр Сотада, одного из представителей легкой поэзии александрийского эллинизма; по другому, — его стихи были рассчитаны на то, чтобы их распевали за работой и в пути. Даже если эти сообщения тенденциозно утрируют компрометирующие ассоциации, вызванные творчеством Ария (поэзия Сотада была порнографической), они содержат долю истины. Александрия издавна была центром поэзии мимодий, мимиамбов и т. п. Какие-то (безусловно, лишь чисто формальные) черты этих жанров и пытался отобрать для рождавшейся христианской поэзии Арий. Его путь был более шокирующим, но и более перспективным, чем путь христианизированного классицизма Аполлинария Лаодикийского.

Египетские монахи, относившиеся к культуре больших городов с ненавистью, принимали подобные опыты резко враждебно и доходили до отрицания самого принципа литургической поэзии. От V в. дошла беседа старца Памвы с послушником, в которой суровый аскет говорит: «Не для того удалились монахи в эту пустыню, чтобы праздномыслить, да складывать лады, да распевать песнопения, да трясти руками, да переставлять ноги...». Однако процесс развития народной по духу и новаторской по форме церковной поэзии нельзя было остановить. Самые строгие ревнители правоверия должны были заняться составлением песнопений, чтобы вытеснить из обихода гимны еретиков. Одним из выразителей тенденций времени стал сириец Ефрем (ум. 373 г.), удачливый соперник представителей еретической гимнографии, писавший по-сирийски, но оказавший влияние и на грекоязычную литературу; один из его текстов хорошо известен по переложению Пушкина в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...».

Народ хотел получить доходчивые и легко запоминающиеся поэтические тексты, которые можно было бы, заучив в церкви, напевать за работой и на досуге, «Путники в повозке и на корабле, ремесленники, занятые сидячей работой, короче говоря, мужчины и женщины, здоровые и недужные, прямо-таки почитают за наказание, если им что-нибудь помешает твердить эти возвышенные уроки», — констатирует в конце IV в. Григорий Нисский. Учение Ария должно было погибнуть, его имя стало одиозным, но литературное развитие во многом пошло по тому пути, который был указан его «Фалиями».

Главным антагонистом Ария был александрийский патриарх Афанасий. Языческий дух античных традиций был глубоко чужд Афанасию, однако в стремлении к импозантной строгости стиля он придерживался школьных риторических норм. Наибольший историко-литературный интерес представляет биография египетского аскета Антония, основателя монашества (к ней, между прочим, восходит мотив «искушения св. Антония», ходовой в европейском искусстве и литературе вплоть до повести Флобера). Это сочинение было почти немедленно переведено на латинский и сирийский языки и положило начало популярнейшему в средние века жанру монашеского «жития».

Первые монахи Нильской долины чуждались литературных занятий: Антоний — это новый герой литературы, но сам он еще не мог взять в руки перо. Через несколько десятилетий монахи приобщаются к писательству. Евагрий Понтийский (ок. 346—399) основал типичную для Византии форму — руководство по монашеской этике, основанное на самонаблюдении и строящееся из афоризмов. Едва ли Евагрий и его продолжатели знали что-нибудь о философском дневнике Марка Аврелия «Наедине с собой», но сходство здесь налицо.

Идейная жизнь IV в. глубоко противоречива. Между тем как специфичнейшие порождения византийского христианства — догматическое богословие, литургическая гимнография, монашеская мистика — уже приобретают четкие контуры, язычество не хочет сходить со сцены. Его авторитет в замкнутой сфере гуманитарного образования остается очень высоким. Характерно, что христианские авторы, работающие в традиционных риторических и поэтических жанрах, нередко избегают всяких воспоминаний о своей вере и оперируют в своих произведениях исключительно языческими образами и понятиями. Юлиан Отступник тоном полной уверенности заявляет христианам, что никто в их собственных рядах не посмеет отрицать преимуществ старой языческой школы.

Именно необходимость защищать себя в борьбе не на жизнь, а на смерть против наступления новой идеологии дает языческой культуре новые силы.

Особый расцвет переживает в IV в. риторика: для ее адептов характерна глубокая убежденность в исключительном общественном значении своего дела, которая искони была непременной чертой греческого «софиста», но в условиях борьбы с христианством получила новый, углубленный смысл. В этом отношении характерен столп красноречия IV в. антиохиец Ливаний.

Ливаний родился в Антиохии, в богатой и знатной семье. Еще в детстве проявляется у него интерес к знаниям. Стремление к образованию влечет его в Афины, где Ливаний посещает высшую школу. По окончании ее он открывает собственную школу ораторского искусства, сначала в Константинополе, потом в Никомидии. С 354 г. он возвращается на родину, где проводит остаток жизни.

В автобиографии «Жизнь, или о своей судьбе», написанной в форме речи, Ливаний пишет: «Мне следует попытаться переубедить тех, кто составил себе неверное мнение о моей судьбе: одни считают меня счастливейшим изо всех людей ввиду той широкой известности, которой пользуются мои речи, другие несчастнейшим изо всех живых существ, из-за моих непрестанных болезней и бедствий, между тем и то и другое далеко от истины: поэтому я расскажу о прежних и нынешних обстоятельствах моей жизни и тогда все увидят, что боги смешали для меня жребий судьбы...».

Многочисленные письма Ливания (их сохранилось более полутора тысяч) передают его философские, исторические, политические и религиозные размышления. Письма были рассчитаны на публикацию и потому интересны не только содержанием, но и блестящей формой.

В глазах Ливания искусство слова — это залог целостности находящегося под угрозой полисного уклада; риторическая эстетика и полисная этика взаимозависимы. Двуединство традиционного красноречия и традиционной гражданственности освящено авторитетом греческого язычества — и поэтому Ливаний, чуждый мистическим исканиям в духе неоплатоников, горячо сочувствует старой религии и оплакивает ее упадок. Христианство, как и все явления духовной жизни IV в., которые не умещались в рамках классической традиции, для него даже не столько ненавистно, сколько непонятно.

И все-таки тенденции эпохи выявились и в его творчестве; этот поборник классицистических норм пишет огромную по объему автобиографию, перенасыщенную интимными деталями и родственную но своему пониманию человеческой личности таким памятникам, как лирика Григория Назианзина или «Исповедь» Августина.

С творческим путем Ливания тесно соприкасается литературная деятельность его современника и друга Фемистия (320—390). Из писем Ливания мы узнаем о его уважении к достоинствам соперника — «блестящего оратора». Талант Фемистия высоко ценил Юлиан, Григорий Назианзин называл его βασιλευς λογων.

В отличие от Юлиана и Ливания, Фемистий воздерживался от резкой полемики с приверженцами христианства. Ему была свойственна веротерпимость; недаром при всех императорах, независимо от их вероисповедания, он занимал видные государственные должности. В речи «Валенту о вероисповеданиях» Фемистий, воздавая хвалу императору, пишет: «Мудро тобой постановлено, чтобы каждый примкнул к тому вероисповеданию, которое ему представляется убедительным, и в нем искал бы успокоения для своей души...» и далее: «Какое же безумие добиваться того, чтобы все люди, против своей воли, держались одних и тех же убеждений!» По мнению Фемистия, мудр император, предоставляя свободу выбора убеждений, «так чтобы людей не привлекали к ответственности за наименование и форму их религии».

Показательно, что несмотря на приверженность к античной философии, в его произведениях встречаются чуждые язычеству классического периода представления, например, о земной жизни как о темнице и о загробной как о «счастливом поле». В своих речах он повсюду говорит о любви к философии, часто обращаясь к Платону и Сократу.

Речи Фемистия лишены поэтического пафоса, у него отсутствуют живые характеристики. Однако он был отличным стилистом, что немало способствовало его славе.

Речи Имерия (315—386) по содержанию, форме и стилю отличаются от речей Фемистия. Имерий стоял в стороне от общественной и политической жизни, был далек от двора и жил интересами своей школы. Речи, относящиеся к жизни школы в Афинах, где развернулась деятельность софиста, и речи, касающиеся вопросов риторского искусства, занимают в его творчестве большое место. В борьбе с христианством Имерий предпочитал эпидиктические (торжественные) речи, посвященные героическому прошлому или прославлению традиций греческой религии. Эти речи написаны в пышной, азианской манере.

Имерий придает своим речам благозвучность, используя образы, слова и выражения древнегреческих лириков. Сам он нередко называл свои речи «гимнами». Представление о манере Имерия дает речь на свадьбе родственника Севера, где жених и невеста описываются в восторженных тонах: «Еще более они сходны между собой нравом и цветущим возрастом: они как молодые розы на одном лугу, в одно время появились на свет, в одно время раскрывают свои лепестки; душевное же их сродство удивительно — оба стыдливы и чисты нравом и отличаются друг от друга только свойственными природе каждого занятиями. Она изощрилась в тканье шерсти, славном деле Афины, он обретает радость в трудах Гермеса».

Кумиром философов-неоплатоников и язычески настроенных риторов был император Флавий Клавдий Юлиан, прозванный христианами «Отступником». В его лице язычество выдвинуло достойного противника таких вождей воинствующего христианства, как Афанасий; человек фанатической убежденности и необычайной энергии, Юлиан боролся за возрождение язычества всеми возможными средствами, и лишь его гибель в походе против персов раз и навсегда положила конец всем надеждам сторонников старой веры. Потребности борьбы диктовали преобразование политеизма по типу христианства (в ранг догматического богословия Юлиан возводил неоплатоническую доктрину) и предельную консолидацию духовных сил языческой культуры. Эту консолидацию Юлиан пытался осуществить своим личным примером, соединяя в себе монарха, первосвященника, философа и ритора; в пределах философии и риторики он в свою очередь стремится к самому широкому синтезу. Это делает картину литературного творчества Юлиана очень пестрой в жанровом, стилевом и даже языковом отношении: все прошлое греческой культуры, от Гомера и первых философов до первых неоплатоников, одинаково ему дорого, и он силится во всей полноте воскресить его в своих собственных произведениях. Мы встречаем у него и мистические гимны в прозе, перегруженные философскими тонкостями, и одновременно захватывающие интимностью своих интонаций («К царю Солнцу», «К Матери богов»), и сатирические сочинения в манере Лукиана — диалог «Цезари», где зло осмеян христианский император Константин, и диатрибу «Ненавистник бороды, или антиохиец», где автопортрет самого Юлиана подан через восприятие враждебных ему жителей Антиохии; наконец, Юлиан отдавал дань эпидиктическому красноречию и даже эпиграмматической поэзии. От его полемического трактата «Против христиан» сохранились лишь отрывки, из которых видно, как страстно критикует он враждебную ему религию: «...Коварное учение галилеян представляет собой злобный людской вымысел. Хотя в учении этом нет ничего божественного, оно сумело воздействовать на неразумную часть нашей души, по-ребячески любящую сказки, и внушило ей, что эти небылицы и есть истина». Резкий тон по отношению к христианству выдержан им также в сатирах «Цезари» и «Ненавистник бороды».

Несмотря на свои реставраторские тенденции, Юлиан как писатель ближе своему беспокойному времени, чем тем классическим эпохам, о которых он тосковал: присущее ему чувство одиночества и крайне напряженное личное переживание религиозно-философских проблем стимулировали автобиографические мотивы в его творчестве; когда он говорит о своих богах, он с небывалой интимностью как бы объясняется им в любви.

Византийская литература признала Юлиана своим: если учесть то, какой ненавистью было окружено его имя по религиозным причинам, самый факт переписывания его сочинений уже в христианскую эпоху доказывает, что они, невзирая ни на что, находили себе читателей.

Дело Юлиана погибло: по известной легенде, император на смертном одре обратился к Христу со словами: «Ты победил, Галилеянин!» Но христианство, победив политически, могло бороться с авторитетом язычества в области философии и классицистической литературы лишь одним средством — как можно полнее усваивая нормы и достижения языческой культуры. В решении этой задачи огромная роль принадлежит так называемому каппадокийскому кружку, который становится во второй половине IV в. признанным центром церковной политики и церковной образованности на греческом востоке империи. Ядро кружка составляли Василий из Кесарии, его родной брат Григорий, епископ Нисы, и его ближайший друг Григорий из Назианза.

Члены кружка стояли на вершине современной им образованности. В актуальную богословскую полемику они перенесли филигранные методы неоплатонической диалектики. Отличное знание древней художественной литературы тоже было в кружке само собой разумеющейся нормой.

Вождем кружка был Василий Кесарийский. Как и все члены кружка, Василий писал много и умело; его литературная деятельность всецело подчинена практическим целям. Его проповеди формально стоят на уровне чрезвычайно разработанной риторики этого времени — и в то же время они по самой сути своей отличаются от эстетского красноречия языческих софистов типа Ливания. У Василия, как у ораторов греческой классики во времена Перикла и Демосфена, слово снова становится инструментом действенной пропаганды, убеждения, воздействия на умы. Характерно, что Василий требовал, чтобы слушатели, не уловив смысла его слов, во чтобы то ни стало перебивали его и требовали разъяснения: чтобы быть эффективной, проповедь должна быть доходчивой. Из языческих писателей поздней античности на Василия оказал большое влияние Плутарх со своим практическим психологизмом; в частности, сочинения Плутарха послужили образцом для трактата Василия «О том, как молодые люди могут получить пользу от языческих книг». Это сочинение долго служило авторитетной реабилитацией языческой классики; еще в эпоху Возрождения гуманисты ссылались на него в спорах с обскурантами.

Среди «толкований» Василия на библейские тексты выделяется «Шестоднев» — цикл проповедей на тему рассказа о сотворении мира из Книги бытия. Сочетание серьезных космологических мыслей, занимательного материала позднеантичной учености и очень живого и прочувствованного изложения сделали «Шестоднев» в средние века популярнейшим чтением. Он породил множество переводов, переработок и подражаний (в том числе и в древнерусской литературе).

Григорий Назианзин долгое время был ближайшим другом и сотрудником Василия Кесарийского, но трудно представить себе человека, который меньше походил бы на этого властного политика, чем рафинированный, впечатлительный, нервный, самоуглубленный Григорий. Такая же грань разделяет их подход к литературе: для Василия писательство — средство повлиять на других, для Григория — выразить себя.

Обширное наследие Григория включает трактаты по догматике (отсюда его прозвище «Богослов»), риторическую прозу, близкую к декоративной манере Имерия, и письма. Но главное его значение — в его поэтическом творчестве. Стилевой диапазон поэзии Григория очень широк. Ближе всего к древним образцам его многочисленные эпиграммы, отличающиеся интимностью тона, мягкостью, живостью и прозрачностью интонаций. Некоторые из них ничем не позволяют догадаться, что их автор — один из «отцов церкви». Вот, например, эпиграмма на могилу некоего Мартиниана:

Муз питомец, вития, судья, во всем превосходный
Славный Мартиниан в лоне сокрылся моем.
Доблесть в сраженьях морских он явил, в сухопутных — отвагу,
После в могилу сошел, горестных бед не вкусив.

Совсем иной облик, отмеченный величавой безличностью и риторической изысканностью, носят его религиозные гимны: многочисленные анафоры и синтаксические параллелизмы искусно оттеняют их метрическую структуру и создают стиховой образ, напоминающий симметричную расстановку фигур на византийских мозаиках:

Ей, царю, царю нетленный,
Чрез тебя напевы наши,
Чрез тебя небесных хоры,
Чрез тебя времен теченье,
Чрез тебя сиянье солнца,
Чрез тебя краса созвездий;
Чрез тебя возвышен смертный
Дивным даром разуменья,
Тем от всей отличен твари.

Наряду с этим поэзия Григория имеет в своем распоряжении глубоко личные мотивы одиночества, разочарования, недоумения перед, жестокостью и бессмысленностью жизни:

О горькая неволя! Вот я в мир вступил:
Кому, зачем нужны мои терзания?
От сердца молвлю слово откровенное:
Когда б твоим я не был, возмутился б я.
Родимся; в мир приходим; провожаем дни;
Едим и пьем, блуждаем, дремлем, бодрствуем,
Смеемся, плачем, болести терзают плоть,
Над нами ходит солнце: так проходит жизнь,
А там сгниешь в могиле. Так и темный зверь
Живет — в бесславьи равном, но безвиннее.

Поколение Григория еще не могло принять от других успокоительную догму — оно должно было сначала выстрадать ее. Поэтому мир Григория полон тяжелых, смутных, нерешенных вопросов:

Кто я? Отколе пришел? Куда направляюсь? Не знаю.
И не найти никого, кто бы наставил меня.

Лирика Григория с захватывающей непосредственностью запечатлевает ту духовную борьбу, которой было окуплено создание церковной идеологии:

О, что со мною сталось, боже истинный,
О, что со мною сталось? Пустота в душе,
Ушла вся сладость мыслей благодетельных,
И сердце, омертвевшее в беспамятстве,
Готово стать приютом Князя мерзости.

Чисто автобиографический характер имеют три поэмы Григория: «О моей жизни», «О моей судьбе» и «О страданиях моей души». Возможно, что эти поэмы с их интимным психологизмом и огромной культурой самоанализа повлияли на возникновение «Исповеди» Августина.

Подавляющее большинство стихотворений Григория подчинено законам традиционного музыкального стихосложения, которыми Григорий владел в совершенстве. Тем более примечательно, что мы встречаем у него два случая, когда вполне сознательно и последовательно осуществлен опыт тонической реформы просодии («Вечерний гимн» и «Увещание к девственнице»). Этот эксперимент внутренне оправдан популярным характером обоих стихотворений.

Третий член кружка, Григорий Нисский — мастер философской прозы. Мировоззрение Григория стоит под знаком многовековой традиции, идущей от пифагорейцев через Платона к неоплатоникам. Стиль Григория сравнительно с манерой его сотоварищей несколько тяжеловесен, но как раз в текстах наиболее умозрительного содержания достигает такой прочувствованности и выразительности, что даже самые отвлеченные мысли подаются с пластичной наглядностью. Григорий Нисский оказал огромное влияние на средневековую литературу не только Византии, но и латинского Запада своим аллегоризмом.

Расцвет риторической прозы, проходящей через весь IV в., захватывает в равной степени и языческую, и христианскую литературу. Но своей кульминации он достигает в творчестве церковного оратора — антиохийского проповедника Иоанна, прозванного за свое красноречие Златоустом.

В своих произведениях, ярко рисующих общественную и религиозную жизнь эпохи, Иоанн Златоуст гневно критиковал недостатки современного ему общества. Ораторское мастерство и блеск аттического языка были направлены против роскоши императорского двора, развращенности высшего духовенства. Все это не могло не вызвать недовольства в столице, в результате чего константинопольский епископ был низложен и отправлен в изгнание. Примерами ораторского искусства Златоуста могут служить высказывания по поводу зрелищ, которые настолько привлекали к себе людей, что церковь порой пустовала. «На зрелища приглашают каждый день, и никто не ленится, никто не отказывается, никто не ссылается на множество занятий... бегут все: ни старец не стыдится своей седины, ни юноша не боится пламени своей природной похоти, ни богатый не опасается унизить свое достоинство». Все это возмущает проповедника, и он восклицает: «Неужели напрасно тружусь я? Неужели сею я на камне или среди терновника?». Если идти на ипподром, то «...они не обращают внимания ни на холод, ни на дождь, ни на дальность пути. Ничто их дома не удержит. А сходить в церковь — дождь и грязь становится нам препятствием!»

Между тем ничего не дает хорошего посещение театра, ибо «...там можно видеть и блудодеяния, и прелюбодеяния, можно слышать и богохульные речи, так что болезнь проникает и через глаза и через слух...» И естественно, что «если ты пошел на зрелище и слушал блудные песни, то такие же слова ты непременно будешь изрыгать и перед ближним...»

Проповедь христианской морали велась с определенных классовых позиций. «Вредные для общества люди, — писал Златоуст, — появляются из числа тех, которые посещают зрелища. От них происходит возмущение и мятежи. Они более всего возмущают народ и порождают в городах бунты».

Для творчества Иоанна Златоуста, как и некоторых других авторов этой бурной эпохи (например, Юлиана Отступника), характерен лихорадочный темп. Только те сочинения Иоанна, которые вошли в известную «Патрологию» Миня, занимают в ней 10 фолиантов; такая продуктивность особенно удивительна, если иметь в виду филигранную риторическую отделку. Красноречие Иоанна имеет страстный, нервный, захватывающий характер. Вот как он обращается к тем, кто недостаточно благопристойно ведет себя в церкви: «...Жалкий ты и несчастный человек! Со страхом и трепетом следовало бы тебе возглашать ангельское славословие, а ты переносишь сюда обычаи мимов и танцоров! Как ты не боишься, как не трепещешь, приступая к таким речениям? Неужели же ты не понимаешь, что сам господь незримо присутствует здесь, измеряет твои движения, исследует твою совесть?...» Проповеди Иоанна изобилуют злободневными намеками; когда императрица пригрозила ему репрессиями, он начал очередную проповедь на празднике Иоанна Крестителя такими словами: «Снова Иродиада неистовствует, снова беснуется, снова ведет пляски, требуя себе головы Иоанна на блюде...», — и слушатели, разумеется, все поняли.

Замечательно, однако, что установка на популярность не остановила Иоанна в его следовании канонам аттикизма. Словесная ткань его проповедей изобилует реминисценциями из Демосфена, с которым, правда, его сближало не только формальное подражание, но и внутренняя конгениальность: за все восемь веков у Демосфена не было более достойных наследников. Все же виртуозная игра с классическими оборотами, надо думать, мешала слушателям Иоанна до конца его понимать.

Иоанн Златоуст был недостижимым идеалом для каждого византийского проповедника. Читательское восприятие его произведений хорошо выражает надпись на полях одной греческой рукописи, хранящейся в Москве:

Сколь дивной добродетели блистание,
Великий Иоанне, из души твоей,
Всей силой бога славящей, излилося!
За это и златое красноречие
Тебе дано. Так смилуйся над грешником!
Аз, горемыка Гордий, в страшный судный день
Твоей да буду сохранен молитвою!

Каппадокийцы и Иоанн Златоуст довели христианскую литературу до высокой степени утонченности. Но одновременно с ними другие авторы очень продуктивно разрабатывали иные формы, более плебейские, чуждые академичности стиля и языка. Среди них следует отметить Палладия Еленопольского (ок. 364 — ок. 430), автора «Лавсаика», или «Лавсийской истории» (по имени некоего Лавса, которому книга посвящена). «Лавсаик» — это цикл рассказов о египетских аскетах, среди которых Палладий долго прожил сам.

Главные достоинства книги - острое ощущение бытового колорита и фольклорная по духу непосредственность изложения. Классические реминисценции здесь немыслимы; даже от того рода академичности, которая еще была в «Житии Антония Великого», составленном Афанасием, здесь не осталось и следа. Синтаксис крайне примитивен; как можно судить по вводным частям книги, выполненным в иной фактуре, эта примитивность в большой мере сознательна. Очень живо имитирован разговорный тон. Вот образец стиля «Лавсаика»: «...Когда же прошло тому пятнадцать лет, вселился в калеку бес и принялся подстрекать его против Евлогия; и начал калека хулить Евлогия такими словами: "Ах ты, захребетник, ханжа, лишние денежки припрятал, а на мне хочешь душу спасти? Тащи меня на площадь! Хочу мяса!" - Принес Евлогий мяса. А тот снова за свое: "Мало! Хочу народа! Хочу на площадь! У, насильник!"». Палладий хорошо знал своих героев, и они еще не превратились для него в безличные олицетворения монашеских добродетелей. Конечно, он их очень почитает и любит, усматривая в их странном, нередко гротескном образе жизни высшее выражение святости и духовной силы; в то же время он далеко не лишен по отношению к ним чувства сдержанного юмора. Это сочетание пиетета и комизма, набожной легенды и деловитой реальности и делает монашеские новеллы Палладия своеобычным, привлекательным памятником. У них есть свое лицо.

Созданный Палладием (несомненно, с опорой на неизвестных нам предшественников) тип новеллистических рассказов из жизни аскетов получил в византийской литературе огромное распространение. Он перешел и в другие литературы христианского средневековья: на Руси такие сборники назывались «патериками», в Западной Европе к этой жанровой форме восходят, например, знаменитые «Фьоретти» («Цветочки» Франциска Ассизского, XIII в.).

Особое место в литературном процессе своей эпохи занимает Синесий из Кирены. Прежде всего его нельзя отнести ни к языческой, ни к христианской литературе. Синесий был высокообразованным потомком исконно греческого рода, возводившего себя к Гераклу; внутреннее сродство с античной традицией достигало у него такой степени органичности, как ни у кого из современных ему авторов. Более или менее искренне принимая авторитет христианства, он стремился сгладить всякое противоречие между ним и эллинством: по его собственным словам, черный плащ монаха равнозначен для него белому плащу мудреца. Идущая от античности потребность в общественной активности заставила его против воли принять сан епископа, но он никогда не смог отказаться от своих языческих симпатий и настроений. Литературная деятельность Синесия довольно многообразна. Его живые по тону и утонченные по стилю письма служили непререкаемым образцом для византийской эпистолографии: еще в X в. автор «Свиды» называет их «предметом общего восхищения», а на грани XIII и XIV вв. Фома Магистр составляет к ним обстоятельный комментарий. Речь «О царской власти» — своеобразная политическая программа, развернутая Синесием перед императором Аркадием, — связана со злободневными вопросами, но духовно и стилистически ближе к политическому морализированию «второй софистики», чем к живым тенденциям своего времени. Кроме того, от Синесия дошли: своеобразный мифологический «роман» с актуальным политическим содержанием — «Египетские рассказы, или о провидении», автобиографически окрашенный трактат «Днон, или о жизни по его примеру» (об авторе I—II вв. Дионе Хрисостоме), риторическое упражнение «Похвальное слово лысине», еще несколько речей и религиозные гимны, отмеченные колоритным смешением языческих и христианских образов и мыслей. Метрика гимнов имитирует размеры древней греческой лирики, а архаичность их лексики осложнена реставрацией старинного дорического диалекта.

IV в. был по преимуществу веком прозы; он дал только одного большого поэта — Григория Назианзина. В V в. происходит оживление поэзии. Уже на пороге этого века стоит Синесий с его гимнами, но важнейшим событием литературной жизни эпохи явилась деятельность египетской школы поэтов-эпиков.

О жизни основателя этой школы Нонна из египетского города Панополя почти ничего не известно. Он родился около 400 г. и к концу жизни стал епископом. От его сочинений ДОПЕЛИ два: огромная по объему (48 книг — как «Илиада» и «Одиссея» вместе взятые) поэма «Деяния Диониса» и «Переложение св. евангелия от Иоанна». И поэма, и переложение выполнены в гексаметрах. По материалу они резко контрастируют друг с другом: в поэме господствует языческая мифология, в переложении — христианская мистика. Но стилистически они вполне однородны. Нонну одинаково недоступна пластическая простота Гомера и безыскусственная простота евангелия: его художественное видение мира характеризуется эксцентричностью и избытком напряженности. Его сильная сторона — богатая фантазия и захватывающий пафос; его слабость — отсутствие меры и цельности. Нередко образы Нонна совершенно выпадают из своего контекста и обретают автономную жизнь, пугая своей загадочностью и темной значительностью. Вот как он описывает смерть Христа:

Некто, с неистовым духом
Губку, возросшую в бездне морской, в непостижной пучине,
Взял и мучительной влагой обильно насытил, а после
На острие тростника укрепил и приподнял высоко;
Так он к устам Иисуса приблизил смертельную горечь,
Прямо пред ликом его на шесте длиннотенном колебля,
В воздухе губку высоко и влагу в уста изливая...
...Вот ощутили гортань и уста горчайшую влагу;
Весь обмирая, он молвил последнее слово: «Свершилось!» —
И, преклоняя главу, предался добровольной кончине...

Нонн осуществил важную реформу гексаметра, сводящуюся к следующему: исключение стиховых ходов, затруднявших восприятие размера при том состоянии живого греческого языка, которое существовало к V в.; учет наряду с музыкальным также и тонического ударения; тенденция к унификации цезуры и педантической гладкости стиха, оправданная тем, что гексаметр окончательно затвердел в своей академичности и музейности (начиная с VI в. традиционалистический эпос постепенно оставляет гексаметр и переходит на ямбы). Гексаметр Нонна — это попытка найти компромисс между традиционной школьной просодией и живой речью на путях усложнения версификации.

Влияние Нонна испытал ряд поэтов, разрабатывавших мифологический эпос и усвоивших новую метрическую технику. Многие среди них — египтяне, как и сам Нонн (Коллуф, Трифиодор, Кир из Панополя, Христодор из Коптоса); неизвестно происхождение Мусея, от которого дошел эпиллий «Геро и Леандр», отмеченный античной ясностью и прозрачностью образной системы. Киру принадлежит, между прочим, эпиграмма на Даниила Столпника, где гомеровские речения курьезным образом применены к описанию христианского аскета:

Се, меж землею и небом стоит человек недвижимо,
Всем беснованьям ветров плоть подставляя свою.
Имя ему — Даниил. Симеону в трудах соревнуя,
Столпный он подвиг приял, к камню приросши стопой.
Кормится ж он амвросическим гладом и жаждой нетленной,
Силясь восславить собой Девы пречистой Дитя.

Христодор уже на грани V и VI вв. составил поэтическое описание (модный в эту эпоху жанр экфрасиса) античных статуй из одного столичного гимнасия. Вот описание статуи Демосфена:

Не был облик спокойным: чело выдавало заботу,
В сердце премудром глубокие думы чредой обращались
Словно сбирал он в уме грозу на главы эмафийцев.
Скоро, скоро от уст понесутся гневные речи,
И зазвучит бездыханная медь!.. Но нет, — нерушимо
Строгой печатью немые уста сомкнуло искусство.

Но самый талантливый поэт рубежа V и VI вв. стоит вне школы Нонна: это — александриец Паллад, работавший в жанре эпиграммы. Господствующий тон лирики Паллада — мужественная, но безнадежная ирония: его герой — нищенствующий ученый, обороняющийся против невзгод бедности и семейной жизни сарказмами (жалобы на денежные затруднения и злую жену становятся в византийской лирике популярным общим местом).

Симпатии поэта на стороне уходящей античности. С грустью осознает он неизбежность гибели старого, близкого ему мира. Он оплакивает поверженную статую Геракла:

Медного Зевсова сына я видел в пыли перекрестка;
Прежде молились ему — ныне повергли во прах.
И потрясенный сказал: «О Трехлунный, от зол хранитель,
Непобедимый досель, кем ты повержен, скажи?»
Ночью, представ предо мною, промолвил мне бог, улыбаясь:
«Бог я, — и все же познал времени власть над собой».

Палладу чуждо христианство, и нескрываемая грустная ирония звучит в его стихотворении «На дом Марины»:

Боги Олимпа теперь христианами стали и в доме
Этом беспечно живут, ибо пламя им здесь не опасно,
Пламя, кормящее тигель, где плавится медь на монету.

Реставраторская политика Юстиниана в какой-то степени содействовала усилению классицистического направления в литературной жизни. Ситуация была противоречивой до парадоксальности: Юстиниан жестоко преследовал отступления от христианской идеологии, но в литературе поощрял тот формальный язык, который был заимствован у языческой классики. Поэтому в середине VI в. процветают два жанра: историография, живущая пафосом римской государственности, и эпиграмма, живущая пафосом унаследованной от античности культуры.

Самый значительный историк этой эпохи — Прокопий, продолжателем которого был Агафий Миринейский. Агафий работал также в другом ведущем жанре того времени — в жанре эпиграммы.

Эпиграмма — форма лирической миниатюры, предполагающая особо высокий уровень внешней отделки. Именно этим она привлекает поэтов эпохи Юстиниана, которые стремятся продемонстрировать рафинированность своего вкуса и свое знакомство с классическими образцами. Эпиграммы пишут многие: наряду с большими мастерами — Агафием, Павлом Силенциарием, Юлианом Египетским, Македонией, Эратосфеном Схоластиком — выступает легион подражателей: Леонтий Схоластик, Аравии Схоластик, Лев, Дамохарид Косский, Иоанн Варвукал и др. По социальному положению это либо придворные (Павел — «блюститель тишины» при дворе Юстиниана, Юлиан — префект Египта, Македонии — консуляр), либо блестящие столичные адвокаты (Агафий, Эратосфен, Леонтий). Вот одна из эпиграмм Юлиана — облеченный в стихи комплимент свойственнику императрицы Иоанну:

А. Славен, могуч Иоанн! Б. Но смертен. А. Монаршей супруге
Свойственник! Б. Смертен, добавь. А. Царского рода побег!
Б. Смертны и сами цари. А. Справедлив! Б. Лишь это бессмертно
В нем: добродетель одна смерти и рока сильней.

В эпиграмматике эпохи Юстиниана преобладают условные классические мотивы; только иногда налет сентиментальности или эротическая острота выдают наступление новой эпохи. Придворные поэты императора, старательно выкорчевывавшего остатки язычества, изощряют свое дарование на стереотипных темах: «Приношение Афродите», «Приношение Дионису» и т. п.; когда же они берутся за христианскую тему, они превращают ее в игру ума. Павлу Силенциарию пришлось по заказу императора воспеть только что построенную св. Софию: он начинает самую выигрышную часть своего изящного экфрасиса — описание ночной иллюминации купола — мифологическим образом Фаетона (сын Гелиоса, пытавшийся править его солнечной колесницей):

Все здесь дышит красой, всему подивится немало
Око твое. Но поведать, каким светозарным сияньем
Храм по ночам освещен, и слово бессильно. Ты молвишь:
Некий ночной Фаетон сей блеск излил на святыню!..

Мифологическими образами оперирует и анонимная эпиграмма, прославляющая другое великое создание Юстиниановой эпохи — кодификацию законодательства, проведенную под началом Трибониана:

Юстиниан властодержец сие сочиненье замыслил;
Трибониан потрудился над ним, угождая владыке,
Словно бы щит многоценный творя для мощи Геракла,
Хитрой чеканкой премудрых законов украшенный дивно.
Всюду — в Азийской, в Ливийской земле, в пространной Европе
Внемлют народы царю, что устав начертал для вселенной.

К эпиграмматике примыкает и анакреонтическая поэзия, характеризующаяся теми же чертами — имитацией языческого гедонизма,

стандартностью тематики и отточенностью техники. Вот стихи на языческий праздник розы, принадлежащие Иоанну Грамматику (первая половина VI в.):

Вот Зефир теплом повеял,
И раскрылся, примечаю,
И смеется цвет Хариты,
И луга пестреют ярко.

А Эрот стрелой искусной
Будит сладкое желанье,
Чтобы жадный зев забвенья
Не пожрал людского рода.

Сладость лиры, прелесть песни
Призывают Диониса,
Возвещают праздник вешний
И премудрой дышат Музой...

Дайте мне цветок Киферы,
Пчелы, мудрые певуньи,
Я восславлю песней розу:
Улыбнись же мне, Киприда!

Эта искусственная поэзия, играющая с отжившей мифологией, поверхностной жизнерадостностью и книжной эротикой, не прекращает своего существования и в последующие века византийской литературы (особенно после XI в.), парадоксальным образом соседствуя с мотивами монашеской мистики и аскетизма.

Однако в том же самом VI в. возникает совсем иная поэзия, соответствующая таким органичным проявлениям новой эстетики, как церковь св. Софии. Народная по духу литургическая поэзия после всех экспериментов и поисков IV—V вв. внезапно обретает всю полноту зрелости в творчестве Романа, прозванного потомками Сладкопевцем (род. в конце V в., ум. после 555 г.). Естественность и уверенность, с которой творил Роман, казалась современникам чудом; согласно легенде, сама богородица в ночном сновидении отверзла ему уста, и на следующее же утро он взошел на амвон и спел свое первое песнопение.

Уже по своему происхождению Роман ничем не связан с воспоминаниями античной Греции: это — уроженец Сирии, может быть — крещеный еврей. Прежде чем поселиться в Константинополе, он служил диаконом в одной из церквей Бейрута. Сирийские стиховые и музыкальные навыки помогли ему отрешиться от догм школьной просодии и перейти на тонику, которая одна только могла создать внятную для византийского уха метрическую организацию речи. Роман создал форму так называемого кондака — литургической поэмы, состоящей из вступления, которое должно эмоционально подготовить слушателя, и не менее чем 24 строф. Та раскованность, которая впервые в истории греческой литургической лирики появляется у Романа, позволила ему достичь громадной продуктивности; по сообщениям источников, он написал около тысячи кондаков. В настоящее время известны около 85 кондаков Романа (атрибуция некоторых сомнительна).

Отказавшись от ретроспективных метрических норм, Роман должен был резко повысить роль таких факторов стиха, как аллитерации, ассонансы и рифмоиды. Весь этот набор технических средств существовал в традиционной греческой литературе, но всегда был достоянием риторической прозы; Роман перенес его в поэзию, создав в некоторых своих кондаках такой тип стиха, который вызовет у русского читателя явственные ассоциации с народными «духовными стихами» (а иногда и с так называемым раешником). Вот два примера (из кондаков «О предательстве Иудином» и «На усопших»):

Боже, водами стопы омывающий
Устроителю твоего погубления,
Хлебами уста наполняющий
Осквернителю твого благословения,
Предателю твоего лобызания, —
Ты возвысил нищего мудростью,
Обласкал убогого мудростью,
Одарил и облагодетельствовал
Игралище бесовское!..

Неженатый в тоске угрызается,
Женатый в суете надрывается;
Бесчадный терзаем печалями,
Многочадный снедаем заботами;
Те во браке трудами снедаемы,
Те в безбрачьи бесчадьем терзаемы...

С этим богатством языка форм Роман соединяет народную цельность эмоции, наивность и искренность нравственных оценок. Кондак об Иуде завершается таким потрясающим обращением к предателю:

О, помедли, злосчастный, одумайся,
Помысли, безумный, о возмездии!
Совесть свяжет и сгубит грешника,
И в ужасе, в муках одумавшись,
Ты предашь себя смерти мерзостной.
Древо встанет над тобой губителем,
Воздаст тебе сполна и без жалости.
И на что, сребролюбец, польстился ты?
Страшное злато бросишь,
Гнусную душу сгубишь,
И сребрениками себе не поможешь,
Продавши сокровище нетленное!..

Как это ни неожиданно, но чисто религиозная по своей тематике поэзия Романа гораздо больше говорит о реальной жизни своего

времени, чем слишком академичная светская лирика эпохи Юстиниана. В кондаке «На усопших» с большой внутренней закономерностью возникают образы той действительности, которая волновала плебейских слушателей Романа:

Над убогим богач надругается,
Пожирает сирых и немощных;
Земледельца труд — прибыль господская,
Одним пот, а другим — роскошества,
И бедняк в трудах надрывается,
Чтобы все отнялось и развеялось!..

В творчестве Романа собраны мотивы и образы, которые наиболее адекватно выражали эмоциональный мир средневекового человека. Поэтому мы находим у него прообразы не только многих произведений позднейшей византийской гимнографии (например, «Великого канона» Андрея Критского), но и двух знаменитейших гимнов западного средневековья — Dies irae и Stabat mater.

Роман Сладкопевец намного превышал современников масштабом своего художественного дарования, но он был не одинок. От эпохи Юстиниана и его преемников дошло немало поэтических и прозаических произведений, которые безыскусственно и непритязательно, но с большой органичностью выразили византийский стиль жизни и миропонимания.

Плебейской образной системой по большей части отличается обширнейшая литература прозаических или версифицированных монашеских поучений. Иоанн Постник, патриарх Константинополя, едва ли считал себя поэтом, но его «Предписания монаху» в ямбических триметрах останавливают на себе внимание своей грубоватой жизненностью:

Не смей одними кушаньями брезговать,
Другие выбирать себе по прихоти;
А кто брезглив, таким и мы побрезгуем...
...Болтливости и сплетен как бича беги:
Они ввергают сердце в скверну смертную.
Не смей плеваться посредине трапезы,
А коль нужда припала так, что мочи нет,
Сдержись, скорее выйди и откашляйся.
О человече, есть и пить желаешь ты?
В том нет греха. Но бойся пресыщения!
Перед тобою блюдо, из него и ешь,
Не смей тянуться через стол, не жадничай!..

В этих стихах характерна, между прочим, их ямбическая форма: из традиционных классических метров ямбический триметр усваивается византийской поэзией с наибольшей органичностью. При этом его музыкальная просодия все больше игнорируется, и он переосмысляется как чистая силлабика; минимальный уровень структурности поддерживается в этих равносложных строчках тем, что последнее тоническое ударение в стихе падает непременно на предпоследний слог (таким образом, когда мы называем эти стихи ямбами и соответственно их переводим, это чистая условность — но этой условности придерживались сами византийцы). Постепенно и эпос переходит от академичных форм элегического дистиха к ямбам.

Официозная пропаганда в целях воздействия на народ сама принуждена была воспринять плебейские, полуфольклорные формы, без которых она так же не могла обойтись, как без импозантных стихов придворных поэтов. Еще в эллинистических монархиях и в римской империи был распространен обычай хоровой декламации или речитативного распевания ритмически оформленных верноподданнических приветствий государю. Особое развитие и усложнение получил этот обычай в громоздком ритуале византийских придворных празднеств, в которые на роли статистов вовлекались и народные толпы. Вот текст для хорового исполнения на празднике весны — здесь фольклорная основа выявляется особенно наглядно:

Опять весна прекрасная приходит нам на радость,
Неся отраду, здравье, жизнь, веселье и удачу.
Неся от бога силу в дар ромейскому владыке
И одоленье на врагов господним изволеньем!

Подобные же тексты распевались на праздниках воцарений, коронаций, бракосочетаний императоров, на пасхальных торжествах и т. п. Но в большом ходу были и формально близкие к ним народные поношения и насмешки, которыми византийская толпа осыпала власть имущих во время волнений и восстаний.

Широкая читательская аудитория Византии получает в эту эпоху и свою историографию. Труды Прокопия или Агафия с их интеллектуальной и языковой утонченностью были непонятны рядовому читателю; для него создается чисто средневековая форма народно-монашеской хроники.

Выше уже говорилось о народном характере аскетической назидательной литературы. Фольклорный тон особенно характерен для знаменитой «Лестницы» синайского монаха Иоанна (ок. 525 — ок. 600), прозванного по своему главному труду «Лествичником». «Лествица» простым и непринужденным языком излагает предписания суровой аскетической морали, перемежающиеся с доверительными рассказами о личных переживаниях и уснащенные красочными пословицами и поговорками. К долгу подвижника Иоанн относится с народной прямотой и бесхитростностью; претенциозной монашеской мистике он чужд. Перевод «Лествицы» известен на Руси с XI в. и пользовался огромной популярностью. Другой тип аскетической литературы, характеризующийся большей утонченностью психологического самонаблюдения и культом созерцательности, в эту же эпоху представлял Исаак Сириянин: его «Слова наставнические» (составлены на сирийском языке и вскоре переведены на греческий) говорят об «умилении», об «изумлении перед красотой собственной души». На Руси Исаака читали с XIV в.; есть основания думать, что его «Слова наставнические» были известны Андрею Рублеву и повлияли на его творчество.

К этому же кругу памятников относится и житийная литература. Выдающимся агиографом VI в., одним из создателей житийного канона, был Кирилл из Скифополя. Годы его жизни точно неизвестны: год рождения — примерно 524. Благодаря отцу, который был юристом, Кирилл получил хорошее образование, хотя и не обучился риторике, о чем он сам сожалеет. В 543 г., будучи монахом, он поступил в монастырь св. Евфимия, затем перешел в монастырь св. Саввы.

Живой интерес к прославленным основателям монастырей Палестины побудил его собрать более точные сведения об их жизни. Параллельно он создал образы и других палестинских монахов, что имело немалое значение для истории церкви и монастырей Палестины.

Кирилл не был писателем-профессионалом, но написанные им жития служили ориентиром для его последователей. Его сочинения отличались хронологической точностью, бесхитростным изложением. Они содержали ценные исторические факты, например сведения об арабских племенах. Немалую роль играло и то обстоятельство, что Кирилл был современником своих героев, что позволяло представить их на реальном культурно-историческом фоне.

Общественные и политические катаклизмы VII в. способствовали той вульгаризации литературы, которая наметилась уже в предшествующие столетия.

Классические традиции теряют смысл; переживание преемства власти и культуры, восходящего к античным временам, перестает быть актуальным. Рафинированная имитация древних образцов находит все меньше читателей. При этом в рамках специфической духовной ситуации раннего средневековья вульгаризация литературы неизбежно должна была вылиться в ее сакрализацию; удельный вес жанров, связанных с жизнью и запросами церкви и монастыря, сильно возрастает. Народно-монашеские формы, оттесненные в VI в. на периферию литературного процесса, оказываются в центре.

Последним отголоском «высокой» светской поэзии VI в. было творчество Георгия Писиды (прозвище от названия малоазийской области Писидии, откуда Георгий был родом), хартофилака при Ираклии. Далеко не случайно, что Георгий работал именно в эпоху Ираклия: это царствование было последним просветом перед тяжелыми десятилетиями арабского натиска, и его современникам могло показаться, что возвращаются времена Юстиниана. Военным операциям своего царственного патрона Георгий и посвятил свои большие эпические поэмы: «На поход царя Ираклия против персов», «На аварское нашествие с изложением брани под стенами Константинополя между аварами и горожанами» и «Ираклиада, или на конечную гибель Хосрова, царя персидского». Кроме того, Георгию принадлежат менее значительные поэмы моралистического и религиозного содержания; среди них выделяется «Шестоднев, или Сотворение мира», свидетельствующая о выдающейся начитанности Писиды в античной литературе. Переводы «Шестоднева» имели хождение в Армении, в Сербии и на Руси. Писал Георгий Писида и ямбические эпиграммы.
Исторические произведения Писиды особенно интересны. Центральный образ героического эпоса — император, окруженный ореолом воинской славы и доблести. Поэт выступает певцом славы Ираклия. Несмотря на тенденциозность, риторический стиль и манерность выражения, эти произведения отражают трудность внешнего положения империи первой половины VII в. и важны фактическими данными.

Творчество Писиды обращает на себя внимание ретроспективностью и школьной корректностью его метрики. Большая часть его произведений выполнена в ямбах, которые у него, в отличие от его современников, соответствуют нормам музыкальной просодии. Он достигает во владении ямбическим триметром такой виртуозности, что побудил тонкого ценителя Михаила Пселла (XI в.) всерьез обсуждать в особом трактате проблему: «Кто лучше строит стих — Еврипид или Писида?» Иногда он прибегает к гексаметру; в этих случаях он скрупулезно соблюдает просодические ограничения школы Нонна. Образная система Писиды отличается большой ясностью и чувством меры, которые также заставляют вспомнить о классических образцах.

И все же Писида ушел от античности гораздо дальше, чем придворные поэты Юстиниана. Мы встречаем у него изображение Судьбы, выдержанное в духе чистейшего средневекового аллегоризма и заставляющее вспомнить десятки параллелей из вагантской поэзии или книжной миниатюры средневековья:

Представь в уме плясунью непотребную,
Что с шумом и кривляньем лицедействует.
Изображая бытия превратности
Обманчивым мельканьем суетливых рук.
Срамница млеет, вертится, жеманится,
Подмигивая томно и прельстительно
Тому, кого дурачить ей взбрело на ум,
Но тотчас на другого и на третьего
Все с той же блудной лаской переводит взор.
Все обещает, все подделать силится
И ничего не создает надежного,
Как потаскуха, что с душой остывшею
Ко всем с притворным пылом подбирается...

За средневековой аллегорией с необходимостью следует характерное назидание:

Глупцам — престолы, царства, слава, почести,
Со злобой и заботой неразлучные;
Но для того, кто истину постичь сумел,
Престол — молитва, слава — речи тихие...

Все же поэзия Писиды, с ее светской ориентацией, языковым пуризмом и метрической корректностью резко выделяется на фоне литературной продукции своей эпохи. Несколькими поколениями спустя она уже была бы анахронизмом.

Более перспективной была та линия литургической поэзии, которую открыл собой Роман Сладкопевец. Современником и другом Георгия Писиды был патриарх Сергий (610—638); под его именем дошло знаменитейшее произведение греческой гимнографии — «Великий Акафист» богородице. Эта атрибуция сомнительна: поэму приписывали Роману, патриарху Герману и даже Писиде. Очевидно одно: хотя бы вводная часть акафиста создана немедленно после нашествия аваров в 626 г. Форма акафиста предполагает бесконечное нагнетание обращений и эпитетов, начинающихся одним и тем же приветствием (в традиционном русском переводе «радуйся»). Строки попарно соединены между собой жестким метрическим и синтаксическим параллелизмом, подкрепленным широчайшим использованием ассонансов и рифмоидов:

Радуйся, мудрости божией вместилище,
Радуйся, милости господа хранилище,
Радуйся, цветок воздержания,
Радуйся, венок целомудрия,
Радуйся, козни ада поборающая,
Радуйся, двери рая открывающая...

Перевод может дать лишь крайне обедненное представление об этой поэтической структуре, держащейся на сложнейшей игре мысли, слов и звуков; в рамках другого языка эту игру воспроизвести нельзя. Гибкость и виртуозность словесной орнаментики достигает в «Великом акафисте» высочайшей степени. Но движения, драматической градации напряжения, которые еще можно встретить в кондаках Романа, здесь нет. Это не значит, что поэма однообразна или монотонна. Напротив, она играет величайшим разнообразием оттенков лексики и евфонии, но это разнообразие родственно пестроте арабесок: за ним нет динамики. В целом поэма статична в такой мере, какая была бы невыносимой для любого читателя и слушателя, кроме византийского (это отнюдь не общая черта литургической поэзии — во всех произведениях западной средневековой гимногафии, которые по своему художественному уровню могут выдерживать сравнение с «Великим акафистом», всегда есть внутреннее развитие).

Между тем мы видим, что автор умел передавать движение человеческой эмоции достаточно убедительно: в обрамляющих строфы вставных частях он изображает смущение Марии перед своей судьбой, недоумение Иосифа и т. п. Но характерно, что эти наброски и зарисовки лежат на периферии художественного целого. Византийская эстетика требовала от гимнографа статичности. По выражению Иоанна Лествичника. тот, кто достиг нравственного совершенства, «уподобляется в глубине своего сердца недвижной колонне»; большего контраста готическому пониманию одухотворенности как динамического напряжения невозможно представить себе. В своей статичности «Великий акафист» — точный коррелят произведений византийской живописи. Он идеально подходит к ритму богослужебного «действа» греческой литургии, к интонациям византийской музыки (которые тоже статичны), к очертаниям церковного интерьера, наполненного мерцанием свечей и поблескиванием мозаик. Здесь достигнуто такое же цельное единство поэтического текста и архитектурного пространства, как некогда в аттическом театре эпохи Софокла.

Продолжателями агиографических традиций VI в. были Иоанн Мосх, Софроний Иерусалимский, Леонтий Неапольский. Все они принадлежали к одному кружку, который характеризовался, с одной стороны, желанием приблизить литературу к народу, с другой — отрывом от античности.

Палестинский монах Иоанн Мосх (ум. в 619 г.), предпринявший многочисленные поездки в Египет, Малую Азию, Сирию, на Синай и Кипр, составил, как результат своих путешествий, вместе с другом, Софронием Иерусалимским, сборник рассказов о монахах «Луг духовный», или «Лимонарь». Это произведение отличается простотой сюжета, реализмом, живостью характеристик. «Лимонарь» имел немалый успех, неоднократно перерабатывался и расширялся.

Иоанном Мосхом и Софронием совместно написано жизнеописание Иоанна Милостивого, предназначенное для образованного круга. В подобных житиях, рассчитанных на представителей высшего класса византийского общества, авторы стремились показать свою эрудицию: знакомство с античной литературой, знание риторики; однако нередко теряли при этом в оригинальности.

Виднейшей фигурой демократической агиографии VII в. был Леонтий из Неаполя на острове Кипре (конец VI — середина VII в.). Его сочинения отличаются редкой живостью тона; при этом его сближает с его жанровым предшественником Палладием то, что он далеко не избегает в своих житиях юмористических оценок. Вот что он рассказывает о юродивом св. Симеоне: «...На одной улочке девки водили хороводы с припевками, а святому по этой улочке заблагорассудилось пройти. И вот они увидели его и принялись дразнить святого отца своими припевками. Праведник же сотворил молитву, дабы их образумить, и по его молитве все они тотчас окосели... Тогда они принялись со слезами гоняться за ним и кричать: «Возьми слово назад, блаженненький, возьми слово назад», — ибо полагали, что он напустил на них косоглазие ворожбой. И вот они догнали его, силой остановили и упрашивали, чтобы он развязал свое заклятие. А он молвил им с усмешкою: «Которая из вас желает исцелиться, той я облобызаю окосевшее око, и исцелится». И тогда все, кому была воля божия исцелиться, допустили облобызать свое око; а прочие, которые не дались, так и остались окосевшими и плакали...» Эпизод заканчивается сентенцией юродивого: «Если бы господь не наслал на них косоглазия, из них вышли бы величайшие на всю Сирию срамницы, но по причине недуга очей своих они убереглись от множества зол». Более серьезным, но столь же жизненным характером отличается житие александрийского архиепископа Иоанна Милостивого, с которым Леонтия связывала личная дружба. Леонтий рисует своего героя как деятельного человеколюбца, которому обостренная совесть не позволяет пользоваться соответствующей его сану роскошью: «...Можно ли вымолвить, что Иоанн укрывается покровом в тридцать шесть золотых ценою, а его братья во Христе коченеют и зябнут? Сколь многие в это самое мгновение стучат зубами от холода, сколь многие располагают только соломкой; половину ее подстелят, половиной накроются и не могут ног вытянуть — так и дрожат, свернувшись клубком! Сколь многие ложатся спать в горах, без еды, без свечи, и страждут вдвойне от голода и от холода!..»

Литература Византии IV—VII в. отражает становление и утверждение христианской культуры, сопровождавшиеся борьбой с отголосками языческой античности. В этой сложной и противоречивой борьбе двух идеологий рождались новые жанры и стили, получившие развитие в последующую эпоху. 

Период с IV по VI в. н. э. был тем временем, в течение которого восточная часть Римской империи превратилась в Византийскую империю. Этот процесс шел в трех направлениях: развитие элементов феодальных отношений в экономике, укрепление абсолютной императорской власти в политике и рост влияния христианства в идеологии. Все эти моменты отчетливо намечаются уже в правление Константина I (306–337 гг. н. э.).

Имя Константина связано с двумя крупнейшими событиями эпохи – с основанием новой столицы Римской империи и с легализацией христианства. Первое событие было вызвано тем, что Рим уже к III в. утратил прежнее значение: он был открыт для надвигающихся с севера варваров, торговые связи его ослабели. Императоры стали избирать своей резиденцией то Милан, то Трир, то Никомедию. Константину удалось найти для новой столицы наиболее удачное место – это был греческий город Византий , находившийся на торговом пути из Европы в Азию, между восточной и западной половинами империи.

Закладка новой столицы состоялась в 324 г., освящение – 11 мая 330 г. И те и другие торжества происходили в присутствии коллегий языческих жрецов и христианского духовенства. Новая столица получила официальное название «Нового Рима» – так говорилось о ней в эдикте, вырезанном на мраморной колонне в день освящения. Несколько позднее к этому названию прибавилось и второе, по имени основателя города – Константинополь (Κωνσταντίνου πόλις), которое осталось и для последующих веков.

За короткое время город достиг внешнего блеска и великолепия. Были построены роскошный императорский дворец, украшенное античными статуями здание для заседаний сената, термы, библиотека, большой ипподром; для украшения Константинополя со всех концов империи были свезены лучшие произведения античной скульптуры.

Второе событие было вызвано теми изменениями в идеологии, которые стали наиболее заметны на рубеже III–IV вв. Зародившееся в Палестине I в. н. э. , несмотря на двести с лишним лет полулегального существования и периодические преследования, к началу IV в. значительно окрепло. Толпы горожан различных сословий стекались слушать христианские проповеди, в которых говорилось и о происхождении мира, и о долге человека при жизни, и о блаженстве, которого может достигнуть каждый после смерти, если только жизнь его была праведной. Многочисленных сторонников находила себе также и этика христианства – пренебрежение имущественными и сословными различиями, призывы утешать бедных и страждущих. Логическое применение к человеческому обществу основного принципа христианства – единобожия – утверждало необходимость существования единого властителя и в государстве – наместника бога на земле. Это исторически обусловило признание христианства римскими императорами. Еще предшественники Константина Максенций и Галерий поняли, что религиозные распри лишь ослабляют стоящее на краю гибели государство; им принадлежали первые указы о запрещении преследования христиан и о свободном строительстве христианских храмов. В 313 г. Константин и его соправитель Ликиний совместно издали указ о равноправии христианства с языческими религиями в империи – так называемый «Миланский эдикт».

«Признавая, что бог – источник всех ниспосланных им благ, – пишет христианский историограф III–IV вв. Евсевий, – оба они единогласно и единодушно опубликовали в пользу христиан самый совершенный и самый обстоятельный закон» («Церковная история», X, 86). Сам Константин долго оставался язычником – он всю жизнь носил жреческий титул «великого понтифика» – и все же всячески способствовал превращению христианства в государственную религию. Он принимал участие в совещаниях духовенства, а иногда сам предлагал церковные законы. По его инициативе в 321 г. был установлен обряд освобождения рабов перед епископом, а в 323 г. было запрещено принуждать христиан к участию в языческих празднествах. Вселенский собор, т. е. общий съезд духовенства империи, со времени созванного Константином собора в Никее (325 г.) получил права общеимперского учреждения и высшего законодательного органа церкви.

После смерти Константина власть над империей перешла к трем его сыновьям, междоусобные войны которых продолжались до 351 г., когда одному из братьев, Констанцию, удалось сосредоточить всю власть в своих руках. За правлением Констанция следует короткий, но яркий эпизод двухлетнего правления императора–язычника Юлиана (361–363 гг.). За попытку возродить древние эллинские культы (правда, в соединении с некоторыми этическими положениями христиан) Юлиан был прозван церковью Отступником. Прямым преследованиям христиане при нем не подвергались; они только были отстранены от высших должностей и преподавания в школах. Широко образованный человек, приверженец неоплатонизма, Юлиан пользовался поддержкой образованной языческой знати, но не имел популярности ни в низших сословиях, ни в армии. После его гибели во время похода на персов у дела его не нашлось продолжателей. Сменивший его на престоле Иовиан отменил его распоряжения об ограничении прав христиан, – так после небольшого перерыва возобновилось победоносное шествие новой религии.

При последнем императоре династии Константина, Валенте, правившем во второй половине IV в. совместно с Валентинианом, который устроил себе резиденцию в Милане, обособление западной и восточной частей империи стало очевидным; шел процесс образования двух самостоятельных культур. Через семнадцать лет после Валента основатель следующей династии, Феодосий I, умирая (395 г.), оставил в завещании сыновьям империю поделенной на две части: восточную половину получил Аркадий, западную – Гонорий. Таким образом, к концу IV в. четко определяются масштабы и пределы Византийского государства: оно занимало Балканский полуостров, острова Эгейского моря, Малую Азию, Сирию, Палестину, Армению, Киренаику, Египет и владело колониями на Черном море (Херсонес и др.); эту огромную территорию населяли греки, македоняне, фракийцы, готы, копты, сирийцы, армяне, славянские племена. Сословный состав империи по пестроте не уступал национальному. Крупные землевладельцы – потомки римской рабовладельческой аристократии – вместе с придворной знатью, императорскими чиновниками и высокими чинами духовенства составляли высшее сословие. К среднему и низшему сословиям относились рядовое духовенство, торговцы, разнородное, объединенное в курии городское население, крестьяне, сельские арендаторы – колоны. Несмотря на известный прогресс феодальных отношений, в некоторых областях византийской экономики продолжал использоваться рабский труд.

Важную роль играла армия, состоявшая из представителей самых различных социальных групп; непостоянная, подверженная настроениям масса наемников не раз затевала и совершала государственные перевороты. Особыми общественными группами были городская языческая интеллигенция и монашество. Первая постепенно вымирала, вторая находилась в стадии подъема. Монашество возникло в конце III в. на основе аскетических тенденций той части христиан, которые были недовольны ростом церковных богатств и участием духовенства в светской жизни. Используя традиции древних отшельнических общин при храмах Сераписа в Египте, христианское монашество создало два типа своего жизненного уклада: один (введенный Антонием) был основан на полном уединении каждого человека; другой (связанный с именем Пахомия) – на жизни в общине (киновии) с централизованной властью, где требовалось строжайшее выполнение монастырского устава.

Жизнь византийского общества в целом определялась двумя характерными чертами. Первая из них – сочетание абсолютизма с весьма сильными демократическими элементами. Общественная жизнь в крупных городах была сосредоточена на ипподромах. Конские ристания были издавна одним из самых распространенных зрелищ, особенную же популярность приобрели они после запрещения гладиаторских боев при императорах–христианах. По древней традиции состязавшиеся на ипподромах возницы и их «болельщики» одевались в одежды разных цветов: белые, красные, зеленые, синие. Происхождение этого деления в византийской ученой литературе возводилось к мифическим временам Ромула, а четыре цвета объяснялись как символы четырех стихий: воздуха, огня, воды и земли. Под названием димов (или факций) эти партии известны и в городах Византийской империи. «Голубые» назывались венетами, «зеленые» – прасинами, «белые» – левками, «красные» – руссиями. Социальный состав каждой партии был довольно разнообразным. Наибольшим авторитетом и весом пользовались «голубые» и «зеленые»: первые состояли преимущественно из клиентуры крупных имений, колонов, крестьян, вторые – из ремесленников, моряков, торговцев. Каждая партия имела своих покровителей из знати.

Деятельность димов далеко выходила за рамки споров и столкновений по поводу общественных игр и состязаний: к V в. они становятся подлинным народным представительством, а ипподром – местом народных собраний, где императоры и знать не только принимали приветствия, но и встречали откровенные выражения недовольства, выслушивали претензии и жалобы, которые нередко переходили в серьезные волнения плебса.

Другая сторона общественной жизни империи представлена религиозной полемикой, которая далеко выходила за пределы среды образованного духовенства, где находились ее истоки, и захватывала все византийское общество. Начало разногласий по теоретическим вопросам о сущности христианства относится к первым векам новой эры. Их возникновение было вызвано теми опасностями, которые грозили новой религии в самом начале ее распространения: чрезмерное увлечение традициями гностицизма грозило превратить в тайное учение, доступное лишь избранным, и оторвать его от народа; следование донатистам, проповедовавшим всемогущество божьей благодати и скрытых в каждом человеке пророческих сил, неизбежно привело бы к ослаблению авторитета церкви. Потребность в массовой, принимаемой всеми и всех приемлющей религии, – потребность, присущая в равной степени всем, от правящих верхов до плебса, диктовала необходимость в отчетливой формулировке ортодоксальной линии христианского мировоззрения.

Эта линия была найдена на первом Вселенском (Никейском) соборе, в 325 г., где был утвержден символ веры – сведение основных догматов к короткой формуле, принятие и усвоение которой было обязательным для каждого христианина.

«Веруем в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых, – гласил текст символа, – и в единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Бога от Бога, Света от Света, Жизнь от Жизни, Сына Единородного и Духа Святого» (Евсевий. Церковная история, VI, 135). В Божестве признавалось единство трех Ипостасей (Сущностей), одной из которых был Христос, воплотившийся в человека и посланный к людям для искупления их грехов своей . Таким образом, защитникам ортодоксального направления природа Христа представлялась единосущной Божественному началу. Непосредственной причиной созыва Никейского собора было распространение арианства – теории александрийского проповедника Ария (ум. в 336 г.), утверждавшего, что рождение Христа на земле противоречит понятию единосущности. Арий называл Христа лишь подобным Богу. Этот тезис ариан сообщал образу Христа антропоморфические черты. Христос походил на античных богов, и это облегчало многим переход от язычества к христианству. Арианство охотно принималось городской интеллигенцией, зажиточными горожанами, солдатами, потому что в его проповедях звучало утверждение и одобрение мирской жизни. Однако это таило в себе возможность ослабления церковной власти, именно поэтому и разгорались жестокие споры. Ортодоксальную партию на Никейском соборе возглавлял выдающийся церковный оратор и публицист . Арианство было объявлено ересью. Но полемика с ним не кончилась. В следующие десятилетия центром деятельности учеников и сторонников Ария становится Антиохия. Там возникает родственное арианству течение во главе с константинопольским патриархом Несторием (несториане), которое было отвергнуто ортодоксальным христианством на соборе в Эфесе (431 г.).

Насколько глубоко арианские споры волновали все общество того времени, рассказывает в одной из своих проповедей Григорий Нисский : «Все полно таких людей, которые рассуждают о непостижимых предметах, – улицы, рынки, площади, перекрестки; спросишь, сколько нужно заплатить оболов, – философствуют о рожденном и нерожденном; хочешь узнать о цене на хлеб – отвечают: «Отец больше Сына»; справишься, готова ли баня, – говорят: «Сын произошел из ничего».

После Никейского собора окончательная разработка учения о троичности Божества и теории ипостасей была осуществлена каппадокийцами Василием Кесарийским («Великим»), Григорием Назианзином и Григорием Нисским . Этот период религиозной полемики принято называть периодом тринитарных споров.

В V в. главное внимание спорящих направлено уже не на соотношение Ипостасей, а только на природу Христа, – тринитарные споры преобразуются в христологические. Так, в середине V в. возникает монофизитство, первым проповедником которого был малообразованный, но популярный среди рядового духовенства константинопольский архимандрит Евтихий. Основным положением монофизитства было полное отрицание в Христе человеческой природы и признание одной духовной. Монофизитская проповедь нашла горячих сторонников в египетских и сирийских монастырях, где аскетические тенденции исключали принятие эллинской культуры, выдвигая на первое место суровую подвижническую мораль, борьбу против светских удовольствий, роскоши и образования. Монофизитство нашло также сторонников и в среде бесправных народных масс. Оно стало настолько популярным, что на так называемом разбойничьем соборе в Эфесе (449 г.) одержало верх. Глава ортодоксальной партии, епископ Флавиан, был избит и отправлен в ссылку.

Богословские споры волновали не только низшие слои византийского населения, они оказывали существенное влияние на политику императоров и смыкались с борьбой в придворных кругах.

На V в. приходится правление династии Феодосия, на VI в. – династии Юстиниана. Борьбой за территориальную и государственную монолитность отмечена история этих двух столетий.

В течение V в. империя подверглась набегам вестготов, остготов, гуннов. Однако выгодное в стратегическом отношении положение Константинополя и своевременно заключенный мир с Персией сыграли свою роль: все эти события коснулись центра империи лишь в незначительной мере. Иная судьба постигла западную столицу. Несмотря на неоднократные попытки византийских императоров помочь Риму, в 476 г. он был захвачен разноплеменными войсками Одоакра, что положило начало образованию средневековых государств на Аппенинском полуострове. Отныне оказавшаяся более жизнеспособной Восточная империя выступает единственной хранительницей государственного и культурного уклада античности. Внутренняя история Византийского государства в это время представляет собой непрерывную цепь придворных интриг, государственных переворотов, мятежей и восстаний в низах. Фактически власть остается в руках знати. История сохранила имена временщиков–регентов, как, например, Евтропия, который правил вместо безвольного императора Аркадия (395–408 гг.), Анфимия и Аврелиана, вершивших дела империи при Феодосии II Каллиграфе, главная деятельность которого заключалась в переписке рукописей.

Управление империей было построено по римскому образцу и осуществлялось многочисленным чиновничьим аппаратом со строгой бюрократической иерархией. Виртуозно развитая фискальная система, лежавшая бременем не плебсе, и борьба за власть в верхах вызвали ряд различных по социальной природе восстаний среди готов, полудикого племени исавров, имперской армии, монофизитов Месопотамии и Египта.

Острые формы в это время принимают борьба христианства с язычеством и внутренние распри христиан. В 414 г. правительни- цей империи стала сестра Феодосия II, Пульхерия, которая, по рассказам современников, превратила императорский дворец в монастырь.

Язычники были изгнаны с государственной службы, права всех несогласных с ортодоксальной церковью были ограничены. Языческая культура беспощадно уничтожалась: в 391 г. был сожжен храм Серапеум с большой библиотекой, а в 415 г. толпой разъяренных фанатиков, монахов и горожан была убита Ипатия – философ и математик, преподававшая в Александрии. Тем не менее императорская власть приобретает внешнюю импозантность. В 450 г. Маркиан был торжественно возведен на престол при обряде коронования и миропомазания. Светский и церковный обряды соединились: миропомазание, заимствованное из иудейской религии, означало благословение церкви для вступающих на престол. И с этого времени церковь становится постоянной участницей венчания на царство.

Маркиан был последним императором династии Феодосия. После его смерти следуют несколько десятилетий жестокой борьбы за престол между различными группировками знати. Империей правили то выбранный армией военный трибун Лев (457–474 гг.), то исавр Зенон (474–491 гг.), то посаженный аристократией «прирожденный римлянин» Анастасий (491–518 гг.), то начальник императорской гвардии Юстин.

Основателем новой династии стал Юстиниан, македонянин по происхождению, племянник Юстина, при котором он был уже регентом – фактическим правителем (518–527 гг.). Последующие двадцать восемь лет его единовластного правления составляют эпоху расцвета византийской государственности, отдельные черты которой находят свое выражение в культуре того времени. Юстиниан сумел максимально сосредоточить в своих руках светскую власть и подчинить своему влиянию всю религиозную политику в государстве. Он стремился, подобно римским императорам, стать единым повелителем Востока и Запада. Это определило его внешнюю политику: Юстиниан предпринял ряд завоевательных походов на Запад, которые в общем были неудачны, но на них он растратил основные силы империи. Историографы VI в., говоря о Юстиниане, всегда отдают должное внимание и его жене, коварной и жестокой Феодоре, жизненный путь которой начался с амплуа мимической актрисы и которая до самой своей смерти оказывала значительное влияние на императора.

Христианство получило в лице нового императора покровителя ортодоксального направления. Преследовалось не только язычество, но и всякие отступления от генеральной линии церкви. В 529 г. была закрыта афинская Академия – последнее прибежище языческой культуры.

Правление Юстиниана известно также жестокими расправами с низшими классами византийского населения. В 532 г. произошло одно из самых крупных восстаний константинопольского плебса, так называемое восстание Ника, которое окончилось массовыми убийствами и резней на ипподроме. С этими особенностями времени Юстиниана сочетались внешнее великолепие и пышность обихода дворца, блестящие ритуалы придворных празднеств, театрализованность которых привлекала толпы горожан.

Заботы Юстиниана о политическом единстве государства обеспечили ему репутацию «великого законодателя» – по его инициативе был создан универсальный свод римских законов. Действовавшее в империи классическое римское право требовало изменений применительно к абсолютной императорской власти и к господствующему христианству. В юридическом руководстве нуждался и многочисленный бюрократический аппарат. Эти задачи лишь отчасти были в свое время выполнены кодексом Феодосия (438 г.) – сборником указов римских и византийских императоров со времени Константина I.

Для редакции нового сборника Юстинианом была созвана специальная комиссия из 16 юристов во главе с Требонианом. Так появился латинский «Corpus juris civilis», – состоящий из «Дигест» (или «Пандектов») в 50 книгах, содержащих сочинения всех римских юристов, «Институций» в 4 книгах (руководство по римскому праву) и самого сборника законов – кодекса. С одной стороны, деспотизм и расточительность Юстиниана поставили империю на край гибели, хотя это сказалось главным образом в VII–VIII вв., а с другой – вызвали известный подъем культуры в ее специфически византийских формах, который был итогом предшествующего двухвекового переходного периода.

На все разделы византийской культуры победа христианства наложила свой отпечаток. В науке, в архитектуре, в изобразительных искусствах, в словесности, в музыке доминирует тема соотношения жизни земной и загробной. Искусство теперь не ставит своей целью показать величие и значимость человека, как это было в античности. На первый план выдвигаются задачи изображения ничтожества и незначительности всего мирского, задачи раскрытия грешной человеческой природы, призывы к покаянию и духовному очищению в ожидании вечного блаженства после смерти.

Во внешнем же отношении византийская культура представляет собой смешение прочных традиций классической греческой древности и эллинизма, христианской идеологии и восточных влияний неизменно действовавших еще со времени образования эллинистических государств. Перенесение столицы из Рима в Византию, необходимость постоянной обороны от варваров, с одной стороны, и развитие торговли – с другой, вызвали подъем градостроительства. Такие города, как Константинополь, Александрия, Кесария, Антиохия, Бейрут, Газа, славились великолепной архитектурой. В каждом городе кроме библиотек, ипподромов, языческих храмов – наследия античных времен – уже с IV в. стала интенсивно развиваться христианская храмовая архитектура. Образцами для христианских храмов раннего времени служили античные базилики – общественные здания для суда и торговли, распространенные еще в классической древности. Это незатейливое по архитектурному оформлению и нейтральное по назначению здание, ничем не напоминавшее о языческих обрядах, наиболее удовлетворяло требованиям сторонников новой религии. Базилика состояла из трех разделенных колоннами галерей (нефов, от лат. navis), из которых средняя – место для богослужения – оканчивалась круглой нишей (абсидой), где помещался алтарь. Перед христианской базиликой обычно находился дворик с колодцем или фонтаном – символ обращения к каждому входящему в храм омыть себе не только лицо и руки, но и душу. В начальный период христианства базилики часто строились над могилами мучеников. Материал обычно добывался из развалин античных зданий, а хорошо сохранившиеся древние базилики использовались для христианских обрядов без изменений.

В V в. постепенно был создан новый тип зданий, более близкий христианству по духу. Единство божественного начала и соответствие ему централизованной государственной власти находят свое выражение в монументальных формах архитектуры: над средней частью храма появляется купол. Эта деталь была известна уже античности; однако купол помещался прямо на четырехугольном основании. Такие здания не имели средоточия и легкости, того взлета, который составляет специфику христианской архитектуры. Задача соединения нижней части здания с куполом посредством различных сводов и арок (так называемые парусы, или пандативы) была окончательно разрешена архитекторами Исидором из Милета и Анфимием из Тралл, которые в 537 г. закончили постройку храма святой Софии в Константинополе. Это здание объединило план древней базилики с централизующей силой главного купола. В роскошной внутренней отделке храма, в полихромных фресках и мозаиках, в пестроте орнаментов, где использовались также и восточные мотивы, сказались и внешняя пышность жизненного уклада византийских верхов, и весь процесс становления византийской живописи, которая, подобно архитектуре, использовала античные традиции.

Христианское изобразительное искусство формировалось под влиянием двух тенденций: необходимости найти тайный язык из–за полулегального существования в I–III вв. и стремления сохранить изображение на вечные времена. Первая тенденция породила ряд символических образов, в большинстве случаев заимствованных из античности. Например, венок и пальма еще в классическую эпоху означали победу, но свело образ пальмы к победе над земными искушениями и к победе воскресения над смертью. Корабль означал христианскую общину, якорь – надежду, голубь с оливковой веткой в клюве – мир, Амур и Психея – бессмертие души. Характер христианской фресковой живописи, которая начинается с росписей катакомб, близок искусству помпейских фресок.

В ряде случаев для изображения сцен из Ветхого Завета привлекались обычные детали античных сюжетов (крылатые амуры, дельфины, рыбаки, гирлянды цветов). Вторая тенденция сказалась в развитии монументального искусства мозаики, которое получает особое распространение со времен Константина, когда легализованное стремится к внешнему эффекту обрядов, совершаемых в базиликах, крещальнях, церквах. Аскетическое мировоззрение монашеской среды наложило свой отпечаток на искусство портрета, в котором сказались традиции фаюмских мастеров. Но с течением времени на смену реалистическим элементам в портретных изображениях приходят устойчивые приемы христианской иконографии: сухие, лишенные динамичности фигуры, смиренные позы, продолговатые лица в темных, желтоватых тонах.

Особую популярность приобрело в Византии искусство миниатюры – кропотливый труд, особенно процветавший в монастырях. В рукописях сохранилось множество рисунков безвестных мастеров – свидетельство высокого уровня византийской живописной техники и наследования лучших традиций художников эпохи эллинизма.

Искусство ваяния, столь высокое и значимое в эллинском мире, вследствие изменившегося подхода к человеческой личности не имело особого значения. Византийская скульптура существует главным образом в жанрах рельефа на саркофагах, надгробиях и внешних стенах храмов, используя в основном те же сюжеты, что и живопись. На рубеже V–VI вв. как деталь на рельефах и фресках и как самостоятельное изображение появляется крест, который долгое время напоминал христианам гонения и поэтому изображать его избегали.

Столкновение античных традиций и потребностей, диктуемых христианизированной культурой, приняло своеобразную форму в области театрального искусства Византии. Христианская литургия, восприняв многое из сценического оформления и драматургических приемов греческой трагедии, постепенно (примерно к IX в.) превратилась в монументальное драматическое действо, – явление, аналогичное средневековым мистериям Запада. Алтарь с трехстворчатой дверью напоминал тройную дверь античной скенэ. Во время богослужения монологические рецитации чередовались с репликами–восклицаниями и песнопениями хора, разделенного на два полухория. Некоторые музыкальные части литургии представляли собой гимны–диалоги солиста и хора. Однако развитие новых эстетических принципов, требование от искусства отвлеченности и созерцательности привело к ослаблению динамики драматического сюжета.

Эпизоды из Евангелия, которые обычно подвергались драматическим переделкам, исполнялись с намеренным замедлением действия и своей статичностью напоминали раннехристианский литературный жанр «видений».

Существовал особый вид театрализованного церковного красноречия: для оживления и иллюстрации проповеди прерывались диалогическими сценками или антифонным пением. Первый памятник такого жанра относится к V в. Это энкомий (похвальная речь) деве Марии, написанный константинопольским епископом Проклом. После пространного вступления – возвышенно–риторичного гимна девственности – помещена живая сценка – диалог Марии и Иосифа, подозревающего жену в измене и не сразу постигающего божественную сущность событий. Затем следует диалог Марии и архангела Гавриила – тема, часто воспроизводимая мозаиками; в данном случае именно эта часть и обладает внутренней замедленностью. Энкомий заключает два монолога. Первый из них произносится Богом: раскрывается божественное назначение Марии и объясняются грядущие события. Второй монолог произносит дьявол, который хочет помешать воплощению и действию божьей благодати.

Такие энкомии были главной частью больших церковных празднеств, называемых πανήγυρις, и исполнялись в лицах.

В других случаях церковные празднества усваивали те или иные детали античного обихода. Так, например, традиционная пляска на пасху напоминала возникшую некогда в Спарте пирриху; во время сбора винограда еще в VII в. призывали Диониса. Вне церковной сферы большой популярностью пользовались праздники Календ, Неомений, Дионисий, и др. с карнавальными шествиями, когда участники надевали трагические и комические маски.

Наряду с церковным театром в Византии существовала и светская сцена, на которой еще в VI в. ставилась греческая трагедия. Основным же светским репертуаром византийского театра были мимы и пантомимы – наиболее жизнеспособные из унаследованных от античности жанров. Пантомимы в соединении с акробатическими номерами и выступлениями дрессированных животных, видимо, включались в общую программу игр на ипподроме.

Античная классификация мимов по их тематике указывает две группы: бытовые мимы и мифологические травести. Византийская сцена восприняла из них только первые. Содержание мимов свелось при этом преимущественно к грубой эротике, и это вызвало к ним резко неприязненное отношение лиц, стоявших во главе христианского просвещения. Именно мимы имеет в виду Василий Кесарийский (IV в.), когда с презрением говорит о «лицедеях»; Иоанн Златоуст осуждает светскую музыку, по его мнению, лишь портящую нравы, и называет театры «постройками дьявола», а театральные представления – «торжищем бесов».

«Речь в защиту мимов» ритора Хорикия из Газы (V–VI вв.) была ответом на эти постоянные нападки. Газа была блестящим культурным центром, где традиции эллинского образования держались почти до иконоборческих времен; там существовала знаменитая риторская школа, школа актеров–мимов и театр Диониса, где и произнес свою речь Хорикий.

В последующие века преследование мимов со стороны правящего духовенства и императора приняло более острые формы. Однако отдельные сюжетные детали и сценические приемы мимов проникают в церковь, что способствует образованию нового специфически–византийского жанра «христологического» мима, образцы которого относятся к VII–VIII вв. – периоду нарастающей христианизации византийской культуры.

Первые века существования Византийского государства были отмечены также борьбой двух образовательных систем – античной и христианской.

Начальное христианское образование давалось дома или в монастырях; потом для приобретения литературных и ораторских навыков христиане прибегали к помощи языческих, риторских и философских школ; высшей ступенью образования было богословие. Богословские школы развивались из училищ для новообращенных (так называемые катехизические школы), где людям разного возраста надлежало усваивать христианские догмы. К IV в. репутацию крупнейшей богословской школы приобретает школа в Александрии, прославившаяся еще в I в. н. э., – в ней учили первые теоретики христианства – Климент и Ориген . Здесь существует разветвленная система богословских дисциплин (например, полемическая апологетика, догматическое богословие, эксегеза). Основным методом александрийской эксегезы была аллегория – выискивание в священном Писании таинственного, сокровенного смысла.

Несколько позже, на рубеже III–IV вв., возникла богословская школа в Антиохии с иным методом – историко–логическим и грамматическим подходом к священному Писанию; антиохийские богословы смотрели на Ветхий и Новый Заветы как на реальную историю, которая требует раскрытия путем усовершенствованных методов исторической эксегезы. Школы такого же типа были в Эдессе и Низибии. Христианское образование восторжествовало в результате конкуренции с языческим, которая длилась пять столетий. В III в. в противовес христианству язычество выдвигает универсальную философскую систему неоплатонизма, охватившую все течения и оттенки античной идеалистической философии и касающуюся всех областей жизни. После «классического века» неоплатонизма при жизни его основателя Плотина в IV в. расцветают сирийская и пергамская школы во главе с Ямвлихом и Эдесием. Этим школам свойственно тяготение к мистике, от которой в I в. отходят представители афинской школы, Прокл и Марин, обратившиеся к логической систематизации своих положений. Выдерживая неоднократные нападки и критику со стороны неоплатоников (например, в утраченных сочинениях Прокла), в то же время многое у них заимствовало.

Итак, в IV–V вв. риторское и философское языческое образование было сосредоточено в Афинах, медицина и философия процветали в Александрии, также славились риторские школы Антиохии, Кесарии, Газы; центром юридического образования был Бейрут. Многочисленные языческие школы существовали в Константинополе, Никее, Трапезунде. В противовес константинопольским школам еще при Феодосии II в столице была открыта высшая христианская школа (425 г.); во второй половине VI в. она была преобразована в школу константинопольского Патриархата во главе со вселенским учителем. Временем окончательной победы христианского образования и христианской идеологии принято считать 529 г., когда Юстинианом была закрыта афинская Академия. Умирание языческой культуры сказалось и на состоянии науки этих столетий. Несмотря на известный прогресс точных наук, в частности механики, в общем и целом наука переживает упадок. На смену античной медицине и естествознанию приходят заговоры и вера в чудеса, легенды о которых в изобилии рождала монашеско–подвижническая среда. не стремилось к точным представлениям о мироздании. Популяризация христианских космогонических теорий нашла свое выражение в жанрах Шестоднева – духовных проповедях на темы о сотворении Богом мира. Ученая христианская литература дала ряд сочинений, подобных «Христианской топографии» Косьмы Индикоплова (VI в.), где знакомство с достижениями эллинистической науки не мешает построению фантастической схемы вселенной, наиболее соответствующей христианскому мировоззрению.

Однако в античном наследии была безоговорочно принятая новой культурой область – греческий язык. Оставаясь языком литературы, он проникал во все области государственной и культурной жизни. На нем учились, на нем вели богословские дискуссии. Это определило наиболее существенную черту, отличающую восточную культуру от западной, а именно: ее одноязычность. Период IV–VI вв. был временем постепенного вытеснения латинского языка греческим, который к VII в. занял господствующее положение. Так, из некогда единой Римской империи образуются два государства с различными культурами. Переосмысленное слово «ромеи», которым называли себя византийцы, означало именно эту этническую и духовную обособленность, которая сказалась даже в характере победившей идеологии: христианству Востока, аппелирующему к чувствам человека, были чужды рационализм и волюнтаристские тенденции Запада.

II

В IV–VI вв. на территории восточной части Римской империи было пять основных центров культуры: Афины с их прославленной платоновской Академией, Константинополь, малоазийская Каппадокия (Кесария, Ниса, Назианз), Сирия (Антиохия, Газа), Египет (Александрия, Панополис). В культурно–просветительской и творческой деятельности представителей этих центров отчетливо проявляются основные тенденции духовной жизни того времени.

Так, Афины оказываются главным хранилищем и оплотом древней эллинской культуры и образованности. В IV в. там преподают знаменитые языческие риторы Гимерий и Проэресий; у них учатся будущие знаменитые деятели христианской церкви – Василий Кесарийский , Григорий Назианзин. В V в. у своего отца Леонтия, преподавателя философии и риторики, учится Афинаида, будущая жена императора Феодосия II. Во главе афинской Академии в это время стоит один из последних корифеев языческой философской мысли – неоплатоник Прокл. Но к VI в., особенно после закрытия Юстинианом афинской Академии, древний центр язычества теряет свою ведущую роль в культурном образовании эпохи. Основные нити духовной жизни страны тянутся теперь к Константинополю: в VI в. он принимает к себе таких видных поэтов, как Роман Сладкопевец, прибывший из Сирии, Агафий из малоазийского города Мирины, Павел Силенциарий, историографы Прокопий из Кесарии, Менандр Протиктор и др.

Если Афины IV–V вв. были главным средоточием уходившей в прошлое языческой культуры, то в это же самое время новая идеология, новая культура выкристаллизовывается в трудах представителей так называемого каппадокийского кружка в творчестве Василия Кесарийского , Григория Назианзина и Григория Нисского. Однако и эта философская литература, новая по содержанию, не порывает с античными традициями, а, напротив, усваивает их и по–своему продолжает. Так, например, в богословских произведениях каппадокийцев основные положение ортодоксального христианства обоснованы средствами неоплатонической диалектики. Стихи Григория Назианзина обнаруживают глубочайшую привязанность автора к традициям античной поэзии. Применение правил античного стихосложения к изменившему фонетическую природу греческому языку осуществляет поэт Нонн из Панополиса.

Связь новой культуры со старой заметна также в деятельности представителей александрийской и антиохийской школ – у Афанасия Александрийского и Иоанна Златоуста.

Литературное наследие авторов V–VI вв., получивших образование в газской школе, весьма показательно для эпохи переходного периода от античности к средневековью. В нем ясно различаются три рода произведений: 1) чисто христианские по духу (эксегетические сочинения Прокопия, агиография Феодора); 2) чисто языческие (поэзия Иоанна); 3) произведения христианские, заимствовавшие форму из языческой поэзии. Это объясняется тем, что в Газе, как ни в каком другом центре эллинской культуры, необычайно долго и прочно сохранялись языческие верования. Не случайно, Иероним, время сознательной жизни которого приходится на вторую половину IV и первые два десятилетия V в., называл Газу городом язычников («Житие Иллариона», гл. 14). Некоторые философы, воспитанники этой школы, пытались даже сблизить с учением Платона (диалоги Энея), а поэты газской школы, единственные во всем греко–римском обществе того времени, создавали прямые подражания древним языческим поэтам: Анакреонту подражал Иоанн (V в.), трагикам – Тимофей (конец V – начало VI в.). Христианские риторы–софисты старались построить на обломках язычества новую по содержанию, но старую по форме культуру. В газской школе этого времени процветают те же самые жанры, которые успешно разрабатывались в языческих школах риторов–софистов. Так, одна из декламаций Хорикия посвящена вопросу о том, какие слова произнесла бы Афродита, отправившись на поиски Адониса. Даже при создании произведений христианского направления риторы газской школы наполняли их сравнениями с героями древнегреческой мифологии и с историческими деятелями языческих времен («Энкомий Прокопию» Хорикия).

Процесс первоначального усвоения христианской литературой форм и методов жанровой, словесной выразительности, выработанных языческой литературой, и постепенный разрыв с ней особенно отчетлив в христианской поэзии IV–VI вв. Именно этот признак – следование образцам языческой литературы или отклонение от них – разделяет христианскую поэзию IV–VI вв. на поэзию традиционную и новую. В традиционной поэзии сохраняются неизменными не только сами жанры, заимствованные из литературы языческой (гимн, эпиграмма, эпитафия, дидактическое стихотворение, гномы, поэма, экфрасис), но и те же метрические принципы стихосложения, хотя греческий язык уже перестал ощущать различие между долгими и краткими слогами. во всех своих 408 стихотворениях точно соблюдает принцип метрического стихосложения. Жанры его стихотворений разнообразны: эпиграммы, дружеские или гневные («На Максима», «На любящих богатство», «На лицемерных монахов»), краткие, меткие гномы (изречения), ведущие свое начало от Гомера и Гесиода, большие поэмы («На свою жизнь», «Спор жизни духовной с жизнью мирской», «От Никобула–отца к сыну»), гимны (например, «Гимн Христу»). Однако поэтическому творчеству Григория присуще новое мироощущение, которое властно прорывается сквозь старую традиционную форму. Оно выражается прежде всего в сочетании двух компонентов: чувства крайне личного с чувством общечеловеческим. Тем самым осуществляется основной принцип подлинной лирической поэзии, на которой выросла древнегреческая лирика эпохи расцвета (раннее творчество Ивика, Солон, Пиндар); в эпоху эллинизма и «серебряного века» римской литературы этот принцип был нарушен утратой второго компонента.

Григорий умел так говорить о сугубо своем, личном, что слова его приобретали общественный резонанс: они были полны общечеловеческой значимости. Именно потому так проникновенно звучат строки двух его «Жалоб» (382 г. и после 383 г.), выражая всю силу человеческого страдания, а гневная инвектива на его личного врага Максима вырастает в общеполитическую сатиру на светское и духовное общество, в котором «победоносное невежество чуть рот раскроет, дерзостью одной берет», а доблесть и способности затираются.

В V–VI вв. в христианской поэзии был популярен жанр экфрасиса (описания), пришедший из античной риторики. Ему отдали дань такие поэты VI в., как Христодор Коптийский, описавший 88 статуй богов, героев, поэтов, философов и государственных деятелей Греции и Рима, Юлиан Египетский в эпиграммах «На медную статую Икара», «На «корову» Мирона», Леонтий Схоластик («На статую танцовщицы»), Агафий Миринейский («На статую Плутарха», «На изображение архангела Михаила») и, наконец, Павел Силенциарий («Освещение купола святой Софии»). Из этих стихотворений особого внимания заслуживают последние два. Экфрасис Агафия замечателен тем, что в поэтической форме, предельно кратко и четко выражает совершенно новое, средневековое понимание главной задачи искусства: оно должно помогать человеку переноситься в мир иной, более возвышенный, т. е. служить религии.

Ангелиарху незримому, духу, лишенному плоти,

Форму телесную дать воск–воплотитель дерзнул.

И не без прелести образ; его созерцая, способен

Смертный для мыслей святых лучше настроить свой ум.

Не беспредметно теперь его чувство; приняв в себя образ,

Сердце трепещет пред ним, как пред лицом божества.

Зрение душу волнует до дна. Так умеет искусство

Красками выразить то, что возникает в уме.

Экфрасис Павла Силенциария, написанный гекзаметром, свидетельствует о новом качестве, развившемся к VI в. в этом древнем жанре античной литературы: стихотворение почти в тысячу стихов превращается в поэму, преследующую пропагандистскую цель, где автор связывает религиозные чувства, пробуждаемые великолепием нового храма, с основными целями политической жизни Византийского государства. Храм превращается здесь как бы в олицетворение новой могущественной империи: ночное освещение в храме не только помогает душе находящегося в нем человека приобщаться к божественному началу – оно превращает храм в спасительный маяк, на который с надеждой взирают моряки, плывущие по Черному и Эгейскому морям. Иными словами, собор – символ надежды и спасения для приближающихся к Константинополю варваров; спасение может прийти к ним только от Византийского государства.

Примеры выражения нового содержания в старой форме можно было бы умножить. Особенно любопытны попытки некоторых поэ- тов передать евангельские сюжеты эпическим гекзаметром. Такова стихотворная обработка евангельских рассказов Григорием Назианзином, Анастасием Косноязычным, патриархом Софронием, приведенная среди византийских эпиграмм в «Палатинской антологии». Переложение библейских преданий Ветхого и Нового заветов в гекзаметрах осуществляет императрица Евдокия, в язычестве Афинаида (V в.). Она же решилась применить размер гекзаметра в агиографической поэме «О святом Киприане», некоторыми чертами напоминающей позднейшую легенду о Фаусте. Хотя текст поэмы не сохранился полностью, все же он дает представление об образе Киприана, бывшего мага, побежденного силой нравственной чистоты и твердости девушки–христианки Юстины. Словесная ткань поэмы, хотя и в незначительной степени, все же передает изменения, происшедшие в языке; о них свидетельствуют встречающиеся иногда в поэме грамматические и фразеологические отклонения от классических норм, смешение долгих и кратких слогов.

Современник Афинаиды Нонн, излагая гекзаметрами Евангелие от Иоанна, уже стремится в той или ной степени учитывать новые языковые нормы. Автор строит стих таким образом, чтобы музыкальное ударение в нем совпадало с экспираторным ударением разговорной речи. Таким образом, начинается постепенный переход от метрического принципа стихосложения к тоническому. Попытки такие делались еще в IV в.: среди скудных фрагментов знаменитого ересиарха Ария сохранились два стихотворных отрывка; по ним можно судить, что стихи предназначались для пения и во многом отступали от норм античной метрики; в них можно даже предполагать наличие рифмы. Вот как звучит такой отрывок в приблизительном русском переводе:

Не всегда Отцом был,

Но время было,

Когда один был,

И еще Отцом не был.

Не всегда и Сын был,

И время было,

Когда его не было.

С течением времени подобные попытки порвать с нормами античной метрики становились, видимо, более частым явлением, так как полный разрыв с ними мы наблюдаем уже в VI в. в творчестве замечательного поэта Романа Сладкопевца . С его именем связано возникновение новой поэзии в византийской литературе – новой и по содержанию, и по форме и по жанровым, и по метрическим признакам. Роман Сладкопевец – автор более тысячи церковных песнопений, которые дают право назвать его подлинным реформа- тором византийского стихосложения: он первым из христианских поэтов стал писать по тоническому принципу и тем самым приблизил церковные песнопения к живому разговорному языку, сделал их понятными и близкими для всех своих современников. Роман Сладкопевец – создатель двух новых поэтических жанров, названных им кондаком и икосом. Кондак (от греческого слова κοντάκιον – небольшой свиток) – литургическая поэма, посвященная описанию какого–либо церковного праздника или эпизода из жизни как легендарных героев Ветхого Завета, так и христианских святых. Икос (от греческого слова οίκος – дом) – подробное разъяснение, часто с нравоучительной целью, сопровождающее кондак. Таким образом, кондак и икосы составляют единое целое: кондак (всегда один) предшествует икосам, число которых колеблется от одиннадцати до двадцати восьми. Впечатление единства достигается благодаря тому, что заключительные слова кондака повторяются в конце каждого икоса. Это соединение кондака с икосами дало в высшей степени гибкую поэтическую форму, которая открывала большие возможности для выражения эмоций. Песнопения Романа нередко полны драматизма, и драматизм этот подчас развертывается в психологическом плане («О предательстве Иудином», «Иосиф и египтянка», «Девы мудрые и неразумные»). Тонические размеры придали разнообразие внешней, музыкальной стороне поэтической речи. Тон песнопений Романа бывает прост и величествен, строг и нежен, торжествен и задушевно–лиричен. За эту неизменную глубину чувства и красоту слога Роман был назван Сладкопевцем.

Византийская проза сложилась под влиянием необходимости защиты и обоснований основных положений ортодоксального христианства в спорах с язычниками и еретиками. Это вызвало к жизни такие жанры, как полемические философско–богословские речи, эксегеза (толкование), гомилии (проповеди). Усиление роли церкви в политической и духовной жизни империи сказалось на развитии красноречия, которое становится теперь достоянием церкви (утешительные речи, эпитафии, панегирики святым). Возникает и специфически–средневековый жанр агиографии. Историография и эпистолярная проза остаются в меньшей степени подверженными клерикальной идеологии.

Жанр полемических речей представлен в творчестве христианских писателей IV в. Григория Назианзина, Афанасия Александрийского , Василия Кесарийского, Григория Нисского, Ефрема Сирина. Полемика ведется этими авторами в двух направлениях: против язычников и против еретиков. Метод ее в том и другом случае крайне различен. Язычников, как правило, христианские писатели обличают, не предоставляя им ни слова в оправдание или в защиту: таковы, например, речи Григория Назианзина против императора Юлиана в форме инвективы.

В антиеретических произведениях взгляды противника получа- ют более или менее пространственное выражение; этому способствует форма диатрибы (беседа, разговор). Таковы пять речей Григория Назианзина в защиту никейского православия против ариан. Больше половины своих сочинений посвящает защите православного учения александрийский епископ Афанасий, главный противник арианской доктрины. Его полемические речи, написанные в основном также в форме диатрибы, развернуты подчас в философском плане. Например, «Речь о воплощении Бога–Слова и о пришествии его к нам во плоти» начинается с космогонических экскурсов. Афанасий кратко излагает различные языческие теории, сопровождая их собственной оценкой; тон в этих суждениях спокойный и беспристрастный, цитировать сочинения язычников Афанасий избегает: «Создание мира и сотворение вселенной многие объясняли по–разному, и каждый, какое хотел, такое и составлял об этом понятие. Одни говорили, что все произошло само собой и случайно. Таковы эпикурейцы… Другие же, и в их числе великий у эллинов Платон, утверждали, что бог сотворил вселенную из готового и несотворенного вещества» («Речь о воплощении Бога–Слова и о пришествии его к нам во плоти», § 2).

Однако при изложении взглядов ариан метод полемики Афанасия меняется: он часто и обильно цитирует своих идейных врагов, противопоставляя им свои убеждения.

Точно так же в большом объеме цитирует своего противника и соотечественника Евномия, ученика арианина Аэтия, Василий Кесарийский . Его пять книг «Против Евномия» построены таким образом: автор приводит одно за другим более или менее пространные изречения Евномия и после этого развивает свое опровержение. Напротив, его младший брат Григорий Нисский в «Двенадцати книгах опровержений Евномия» прибегает к цитатам крайне редко, стремясь в большинстве случаев передать смысл оспариваемых положений своими словами. В связи с этим Григорий подробно излагает собственные взгляды. Этому предпослана история возникновения арианского учения, где любопытны характеристики «отца ереси» – Ария, его ученика Аэтия, превзошедшего своего учителя «новостию изобретений», и, наконец, самого Евномия, «истинного Аэтиева соревнователя». Язык богословских сочинений Григория Нисского довольно сложен и труден для восприятия.

Изложение тех же вопросов у Иоанна Златоуста , напротив, легко и доступно благодаря ярким и образным сравнениям, отсутствию излишней риторики и простому синтаксису: «Нет ничего странного и неожиданного в том, что безумные смеются над великими предметами. Таких людей невозможно убедить человеческой мудростью; и если ты станешь убеждать их таким образом, то добьешься противоположного; для того, что выше разума, нужна одна вера. В самом деле, если мы посредством суждений разума захотим объяснить язычникам, как Бог сделался человеком, вселившись в утробу девы, и не признаем этого предметом веры, – они будут только смеяться. И терпят поражение как раз желающие постичь это» («Беседа четвертая на первое послание к коринфянам», § 1).

Столь же ясны рассуждения на эти темы современника каппадокийцев сирийского проповедника Ефрема Сирина , сочинения которого еще при жизни были переведены на греческий язык. Он умеет найти собственные, неповторимые средства для выражения мысли. Обращает внимание, например, сравнение воплощения Христа в человека с образованием жемчуга в раковинах: «… Приведу такой пример, который поможет мне объяснить естество… Жемчуг – это камень, образовавшийся от плоти, ибо получается он из раковин. А поэтому, кто не поверит, что и Бог от тела рождается человеком? Жемчуг получается не от сообщения раковин, но от столкновения молнии и воды. Так и Христос зачат девой без плотского услаждения» («Слово на еретиков»).

В другом сочинении Ефрем Сирин негодует на того, кто осмеливается исследовать природу Христа, «всеобщего спасителя, или Врача», так как она непостижима. Ефрем наполняет свое сочинение «Против исследователей естества сына Божия» увещаниями не заниматься подобными вопросами. Это сочинение начинается своеобразным торжественным гимном Христу: «Небесный царь, бессмертный владыка, единородный сын, возлюбленный отцу, который по единой благости своей властью создал человека из земли, побежденный щедротами своей божественной сущности, ради того самого человека, которого создали пречистые руки его, сошел с неба спасти и исцелить всех страждущих. Ибо по действию лукавого все изнемогли во зле: недуг стал тяжким и неизлечимым; ни пророки, ни священники не в силах были совершенно уврачевать язвы. Поэтому святой, единородный сын, видя, что все сущее изнемогает во зле, по воле отца сошел с неба и воплотился в утробе святой девы, и по благоволению своему, родившись от нее, пришел, чтобы благодатью и щедротами врачевать одержимых разнообразными немощами и словом своим исцелить все болезни. Всех избавил он от зловония их собственных язв. Но недужные, исцелившись, вместо того, чтобы воздать благодарность Врачу за исцеление, начали исследовать сущность Врача, которая непостижима…»

Следующий жанр, широко распространенный в христианской прозе IV–VI вв., – жанр эксегезы; ему отдали дань все видные христианские писатели. Своими корнями этот жанр также уходит в область языческой литературы, в которой толкование сочинений Гомера, Пиндара, Платона, Аристотеля и других знаменитых авторов древности имело давнюю и непрерывную традицию.

Христианская эксегеза Александрийской школы с ее аллегорическим методом представлена для нас прежде всего сочинениями Афанасия: «Толкование на псалмы», «Из бесед на Евангелие от Матфея», «Из толкования на Евангелие от Луки» и др. Метод толкования Афанасия крайне сложен не только потому, что он стремится видеть аллегорию почти в каждом слове священного Писа- ния, но и потому, что свои мысли он выражает темным языком, с нарочитой возвышенностью, прибегая к сложным синтаксическим построениям.

К той же школе принадлежит и Григорий Нисский ; испытав огромное влияние неоплатонизма, со своей склонностью к созерцательно–философским размышлениям, Григорий тяготеет к отвлеченным богословским рассуждениям о природе человека, о порядке мироздания. Так, например, в «Толкованиях к надписаниям псалмов» от рассуждений о смысле музыки он переходит к космогоническим и теологическим вопросам мироздания. Его толкования эклектичны: в них встречаются мысли пифагорейцев, стоиков, перипатетиков, неоплатоников, и это весьма показательно для мыслителя переходной эпохи от античности к средневековью.

Более рационалистична эксегеза в трудах представителей историко–грамматической Антиохийской школы – прежде всего Василия Кесарийского и Иоанна Златоуста; так, в первой беседе на псалмы Василий касается приблизительно той же темы, что и его младший брат Григорий, но эта тема развивается уже не в возвышенно–философском плане, а в плане реально–этическом с сильным дидактическим уклоном. При разъяснении содержания псалмов Василий весьма часто использует сравнения, взятые из реальной, повседневной жизни – из области домостроения, кораблестроения или из жизни земледельцев, купцов, странников. Такие сравнения делали эксегезу Василия чрезвычайно популярной, доступной для людей любого социального положения.

Также и в объяснениях текстов Ветхого Завета Василий более «реалистичен», более прост и доступен, чем Григорий Нисский . Его «Беседы на Шестоднев» (цикл проповедей о сотворении Богом мира в течение шести дней) представляют собой подробные ответы на четко поставленные вопросы, где изложение сопровождается остроумными сравнениями и антитезами. Иногда для убедительности Василий прибегает к методу доказательства от противного.

Наконец, в трудах Иоанна Златоуста , также принадлежавшего к Антиохийской школе, эксегеза обретает свою классическую форму, признаки которой заключаются в необычайной простоте изложения, ясности мысли и краткости в способе ее выражения. При этом Иоанн вовсе не избегал сложных богословских тем. Свое изложение и доказательство выдвигаемых положений он охотно сопровождал примерами из языческой литературы, которым противопоставлял примеры из жизни христиан. При этом Иоанн всегда предвидел возможность возражений противников – язычников или еретиков–христиан. Нередко он исходит именно из таких возражений. Например, в «Четвертой беседе на первое послание к коринфянам» о казни Христа Иоанн пишет: «Если я скажу: Христос был распят, то язычники возразят: как же это согласуется с разумом? Он не избавил себя, когда распинали и мучили его на кресте; как же он после того воскрес и избавил других? Если бы он обладал такой силой, то должен был показать ее прежде, чем умереть (так, действительно, и говорили иудеи); если же он не избавил себя, то как мог избавить других? Язычник скажет, что это не согласуется с разумом. И верно, – это выше разума; в кресте явилась неизреченная сила. Подвергнуться мучениям и быть выше мучений, быть связанным и победить – для этого необходима беспредельная сила» (§ 1).

Нередко Иоанн обращается к слушателю, ставя сам за него вопрос: «Но, скажешь ты, и у язычников многие презирали смерть. Кто же, скажи мне? Тот ли, кто выпил яд из цикуты? Но подобных ему я представлю, если угодно, целые тысячи в нашей церкви; если бы во время гонений позволено было умирать, приняв яд, то все гонимые оказались бы славнее его. Притом он выпил яд, не будучи властен пить или не пить; хотел он этого или не хотел, но он должен был подвергнуться этому, и, следовательно, это было делом не мужества, а необходимости; и разбойники, и убийцы по приговору судей терпели еще большие страдания» (§ 4). Такая живая форма объяснения, переходившая в беседу с теми, к кому обращался Иоанн, сближала его эксегезы с жанром проповеди (гомилии), который также получил блестящее развитие в его творчестве. Слава об его красноречии с течением времени достигает новой столицы – Константинополя, куда его приглашают занять кафедру епископа. Обаяние красноречия Иоанна заключалось в простой, непринужденной форме его бесед, в метких образах и сравнениях, в большом количестве острот и поговорок, что сближало его речь с живой народной речью. Но огромную популярность Иоанну как ритору обеспечили не эти внешние приемы ораторского искусства, которые можно найти и у языческих риторов того времени, а содержание, какое он облекал в эту форму. Иоанн говорил о человеческих страданиях и нуждах, обличал пороки, честолюбие, жадность, зависть, пьянство, разврат, гнев («Две речи к молодой вдовице», «Три речи к подвижнику Стагирию»). Иоанн при этом не делал различия между императором и рабом, мирянином и монахом, богатым и бедным, за что и приобрел многочисленных врагов, начиная от императора Аркадия и его жены Евдоксии, дважды отправлявших его в ссылку, и кончая богатыми людьми Антиохии, покушавшимися на его жизнь.

Другой жанр древнегреческого красноречия – жанр похвальной речи – с IV в. также становится очень распространенным в христианской литературе. В своих жанровых признаках он не претерпевает каких–либо значительных изменений по сравнению с поздними образцами языческой риторики – произведениями Фемистия, Гимерия, Либания. Христианским панегирикам свойственна искренность человеческого чувства – это заметно и в утешительных речах Григория Нисского, и у Василия Кесарийского , в речах, прославляющих христианские праздники, и в утешительных и надгробных речах Григория Назианзина. Особенно замечательна в эмоциональном отношении «Надгробная речь Василию Великому, архиепископу Кесарии Каппадокийской» – лебединая песнь Григория Назианзина. Просто, но с большой и трогательной любовью рассказывает оратор о своем близком друге юности. Этот панегирик оживляют воспоминания Григория о годах, проведенных вместе с Василием в Афинах, об атмосфере, которая окружала христиан, живших в языческом по духу городе. Григорий тонко и искусно воссоздает образы окружавших их людей, детали быта и, что особенно важно, – некоторые черты духовной жизни того времени, например сильное увлечение афинской молодежи риторским образованием.

Жизнеописания знаменитых людей составляют в византийской литературе самостоятельный интенсивно развивающийся жанр, который также уходит своими корнями в литературу языческую. С течением времени этот жанр становится одним из ведущих в византийской литературе, а житийная литература – одним из видов «массового» чтения. Основные причины этого заключаются, во–первых, в том, что произведения житийного жанра, повествующие в простой форме, уснащенной подчас занимательными историями, о благочестивой жизни святого, были очень удобны для распространения в широких народных кругах новой идеологии; во–вторых, в том, что растущее с самого начала IV в. увлечение аскетизмом находило благодарную почву в житийной литературе, героем которой становится аскет–пустынник. Начиная с IV в. этот жанр развивается чрезвычайно интенсивно, принимает различные формы и к VII–VIII вв. выливается в отчетливо выраженные различные направления житийной литературы.

Формы повествования в этом жанре были различны даже на протяжении одного века, что определялось целями, которые преследовал тот или иной агиограф. Так, Афанасий Александрийский , желая преподать инокам идеал аскета–пустынника, составляет по собственным впечатлениям и по рассказам лиц, знавших первого уставодателя монашеских общин Антония Египетского, его житие в форме, близкой к биографическому энкомию, и в то же время не чуждой христианской проповеди.

Жизни не одного, а многих пустынников посвящает свой труд младший современник Афанасия Палладий, родом из Малой Азии. В конце 80–х годов IV в. он поселяется на целое десятилетие в египетской пустыне, наблюдает там жизнь монахов, результатом чего является написанная им в конце жизни «Лавсийская история» («Лавсаик»), – произведение, удивительное по своей непосредственности, чрезвычайно занимательному изложению даже самых обыкновенных фактов из жизни отшельников, произведение, по своим интонациям близкое к византийскому фольклору. Книга Палладия способствовала ознакомлению христиан с образом жизни и характерами египетских подвижников.

Те же цели преследует и , родившийся на двадцать три года позже Палладия в евфратской Сирии. Он повествует о жизни тридцати аскетов евфратской земли, посвящая каждому из них отдельную главу сочинения, носящего двойное название – «Повесть о любящих Бога, или О подвижниках». Автор пишет главным образом о своих современниках, которых он знал лично, или в крайнем случае о лицах, живших до него нем- го ранее, но известных ему по рассказам очевидцев; его повествование так же, как и повествование Палладия, отличается конкретностью наблюдений, убедительностью рассказа, живостью в передаче виденного им. У Феодорита отсутствует чувство добродушного юмора в отношении описываемых им событий, что составляет индивидуальную черту Палладия, и потому повествование Феодорита несколько суше и однообразнее. Но все же и оно подкупает каким–то размеренным течением неторопливого рассказа, в котором опять–таки благодаря большой конкретности, даже можно сказать – реалистичности описаний перед нами как живые встают не только самые образы людей того времени, но и характернейшие подробности их повседневной жизни. Такое внимание к мельчайшим деталям быта, стремление к точному воссозданию атмосферы, в которой жили отшельники, следует считать положительным качеством новой литературы: очень важно, что такой метод служит одним из средств характеристики человека.

В позднейшее время приемы жизнеописания становятся все более однообразными и в конце концов приводят к трафаретной композиции, эпитетам, метафорам, к трафаретному образу описываемого лица, что совершенно отсутствует в первых житийных произведениях, о чем свидетельствует, например, житие Антония Египетского. В композиции этого жития прежде всего обращает на себя внимание сложная форма, которая позволяет автору применить разнообразные средства для выражения своей мысли.

Все житие представляет собой послание Афанасия «к инокам, находящимся в чужих странах», а само это послание складывается не только из авторского повествования, но и из прямых речей и посланий Антония (одна речь – поучение инокам по поводу дьявольских наваждений – гл. 16–43, другая – ответ Антония языческим философам – гл. 74–80 и т. д.). У Палладия же и у Феодорита композиция житий несравненно проще; они повествуют не о всей жизни отшельника, а лишь о каком–либо одном, в лучшем случае – нескольких эпизодах из его жизни. Эти авторы используют всего два приема повествования: первый – рассказ от лица автора, иногда от лица другого человека, обычно – очевидца, и второй – прямая речь самого отшельника. В обрисовке главного героя агиографы еще не прибегали к постоянным традиционным эпитетам, подчас носившим печать нарочитого славословия; рассказ их всегда непосредствен и своеобразен, ярок и выразителен.

Только в VI в. житийный жанр утрачивает непосредственность и своеобразие, приобретая трафаретные черты. Это видно на примерах житий, составленных знаменитым агиографом VI в. Кириллом Скифопольским (жившим в галилейском городе Скифополисе). Нам известны пять его житий: Евфимия, Саввы, Иоанна Молчальника, Кириака и Феогния. Во всех этих жизнеописаниях четко прослеживается схема житийного жанра, ставшая с этого времени традиционной. Вначале в общей форме дается похвала святому, как, например: «Феогний всепрославленный, великая краса всей Палестины, ярчайший светильник пустыни и яснейшее светило архиерейства». Далее рассказывается о месте рождения святого, его родителях (как правило, это самые благочестивые христиане), о том, как он становится монахом, затем продвигается далее по ступеням духовного сана или удаляется в пустыню и основывает там киновию. Изложение очень простое, стилистические украшения почти полностью отсутствуют. Этот спокойный повествовательный тон рассказа о благочестных трудах подвижника нарушают отдельные эпизоды из его жизни, придающие рассказу некоторую занимательность; как правило, это рассказы о чудесах, свершенных святыми (например, об укрощении разбушевавшегося моря Феогнием или о том, как лев отражал натиск варваров–сарацинов, как лев убежал от странников по молитве Иоанна и др.).

В VI в. создаются образцы и более изощренных по языку и стилю жизнеописаний с большим количеством стилистических украшений, часть из которых приобретают характер штампа (эпитеты «светоч», «светило», «честная жемчужина», «краса» и др.). Это ясно из жизнеописания того же Феогния, составленного в начале VI в. Павлом Элладским. Его стремление к сложным витиеватым описаниям чувствуется постоянно: «Так заповедал ученикам своим царь славы Христос. Поэтому они усердно восприняли божественную заповедь, с избытком озарили всю подсолнечную молниями своих чудес, и безупречно исполнив возложенное на них служение, и свои драгоценные телеса, те богозданные орудия, которые древний закон назвал «кожи овни червлены», оставив на земле, как некогда оставил на земле свою плоть тот самый пламенный пророк Илия, отошли с радостью к творцу всех дел и смело предстали перед нерукотворным царским престолом».

Таким образом, мы видим, что в смысле форм выражения мысли житийный жанр переживает эволюцию по нисходящей линии. Это не могло не сказаться и на содержании самих произведений. Если из жития Антония мы узнаем о социальном происхождении героя (гл. 1) и об исторических событиях того времени – о гонениях на христиан при Максимине (гл. 46–47), о враждебных действиях ариан и язычников (гл. 82), то ничего подобного мы уже не найдем у последующих авторов. Их занимают одни только деяния подвижника, совершенные им чудеса и подвиги; в лучшем случае это будут краткие упоминания о внешних собы- тиях лишь постольку, поскольку они имеют отношение к отшельнику, – например, сообщение Кирилла о нашествии сарацин на тот монастырь, где жил Иоанн Молчальник (гл. 13). Если житие Антония полемически заострено, ибо в нем ярко выражена антиязыческая и антиеретическая направленность, то в произведениях последующих агиографом она или отсутствует, или опять–таки едва уловима. Афанасий допускает прямые обличения мелетиан, манихеев (гл. 68), ариан (гл. 68, 69); его рассуждения о преимуществах христианской веры над языческими «доказательствами от разума» направлены не только против язычников, но своей скрытой стороной и против ариан (гл. 73, 77, 80). Ничего подобного мы не найдем в агиографии хотя бы того же Кирилла Скифопольского . Если в жизнеописаниях Палладия каким–то образом отразилась жизнь того времени, преимущественно в ее нравственных проявлениях, то опять мы напрасно станем искать то же самое у Кирилла или у еще более позднего агиографа – Игнатия. В самом деле, «Лавсаик» Палладия – это не только аскетическая жизнь отшельников, но еще и сама бесхитростная жизнь простых людей с их пороками и страстями: таков рассказ о сребролюбивой девице (гл. 6), о рабыне Потамиене, преследуемой ее распутным хозяином (гл. 3), таков рассказ об одном богатом египтянине, безумно влюбившемся в замужнюю женщину свободного происхождения (гл. 19, 20 о Макарии Египетском). Нередко у Палладия встречаем особые истории–превращения, по–видимому, бытовавшие в фольклорном творчестве народов Востока – например, эпизод с египтянином, который не мог соблазнить намеченную им жертву и обратился к помощи мага–волшебника, превратившего эту женщину в кобылу; прежний человеческий облик возвращает ей Макарий Египетский, окропив ее святой водою.

«Повесть о любящих Бога» Феодорита также сообщает нам интересные сведения о местных обычаях, нравах сирийцев того времени. Напротив, из житий Кирилла мы узнаем лишь только то, что касалось узкого круга лиц, стоявших преимущественно на высших ступенях церковной иерархии.

Следующие два довольно продуктивных жанра христианской литературы IV–VI вв., также уходящие своими корнями в литературу языческую, стоят, как уже указывалось, в стороне от философско–богословского направления. Это эпистолярный и историографический жанры. С точки зрения формальной, христианская эпистолография не претерпевает каких–либо значительных изменений: в ней сохраняются те же самые формулы обращения к адресату, какие были в эпистолярном творчестве язычников, те же формулы заключительных строк послания. Интересны некоторые правила эпистолярного искусства, преподанные Григорием Назианзином в письме 51 своему зятю Никобулу: они касаются трех основных признаков, соблюдение которых, по мнению автора, поможет составить письмо, безукоризненное с точки зрения стиля и содержания. Первый признак – размер, второй – ясность речи, третий – приятность слога. Рассуждения Григория таковы: «Одни из эпистолографов пишут длиннее, чем следует, другие – слишком коротко; и первые и вторые грешат против меры, подобно стрельцам из лука… Мерой письма служит необходимость: длинно писать не надо, если предметов не много, и кратко, если их много… Чтобы соблюсти меру, следует в том и другом случае избегать неумеренности. Вот что я знаю относительно краткости.

Относительно же ясности известно, что следует, насколько возможно, избегать книжного слога, но склоняться более к разговорному. Коротко говоря, такое письмо наилучшее и прекрасное, которое убеждает как необразованного человека, так и образованного; первого потому, что составлено в соответствии с понятиями простых людей, второго – потому, что выше таких понятий… Ведь одинаково неуместны и разгаданная загадка, и письмо, подлежащее разъяснению.

В–третьих, письмо должно быть приятным. Этого мы добьемся, если напишем его не совершенно сухо, неприятным или неизящным образом, некрасиво, как говорится, – без украшений; т. е. если напишем его, введя гномы, пословицы, изречения, а также шутки и загадки, благодаря чему речь становится приятней; но и ими не следует пользоваться сверх меры, ибо первое грубо, а второе напыщенно. Ими надо пользоваться в той мере, в какой пользуются красными нитями в тканях. Тропы мы допускаем, но в небольшом количестве и благопристойные. Антитезы, параллелизмы и исоколоны оставляем софистам; если же и употребим их где–либо, то сделаем это скорее словно в шутку, нежели серьезно. Более всего в письме следует стремиться к умеренной красоте, чтобы оно казалось более естественным».

Разумеется, письма теперь наполнены новым содержанием: они отражают новые идеи, взгляды, убеждения, новые жизненные явления. Так, некоторые письма того же Григория Назианзина (всего их сохранилось 243) содержат христианские наставления и советы; другие, написанные в период полемики с еретиком Аполлинарием, представляют собой догматический интерес (письма пресвитеру Кледонию, патриарху Нектарию). Переписка Василия Великого, Иоанна Златоуста охватывает весьма широкий круг лиц, христиан и язычников. Их послания прекрасно передают мироощущение автора: например, тонкую поэтическую натуру Василия Кесарийского , умевшего прекрасно чувствовать и передавать красоту природы (письмо 14 Григорию Назианзину); или твердую силу воли и бодрость духа престарелого Иоанна Златоуста, едущего под палящим солнцем дорогой ссылки на чужую землю (письма 6 и 9 Олимпиаде).

От эпистолярного творчества Синесия сохранилось более 150 писем самого разнообразного содержания; среди них есть интимные (письма Ипатии, у которой Синесий учился философии, брату его Евоптию, другу Олимпию), а также полные напряжения й суровости (повествующие о бедствиях в Пентаполе, где Синесий жил последние годы, – письмо 69 епископу Феофилу, 89, 107 брату). С точки зрения внешней отделки многие письма Синесия отмечены необыкновенным изяществом, сочетающимся подчас с остроумной игрой мысли и чувства. Особенно замечательно письмо 1 к Никандру: «Мои книги это – мои дети», – так начинает он это письмо.

Эпистолярное творчество представителя газской школы софиста Энея (сохранилось 25 писем) свидетельствует об огромной силе античных традиций, владевших умом христианина, получившего образование в языческой риторской школе: почти каждое письмо Энея наполнено большим количеством имен и образов, взятых из древнегреческой литературы или истории (например, письмо II Кассу, XV пресвитеру Стефану, XXI пресвитеру Дорофею, XXIII софисту Епифанию). По объему, общему стилю и композиции эти письма имеют много общего с фиктивными беллетристическими письмами известных деятелей второй софистики Алкифрона и Элиана.

Подобно эпистолярному жанру, который, как мы видели, не претерпел существенных изменений в формальных приемах, выработанных античной традицией, жанр историографии в основном также свободен от нововведений. Хотя труды византийских историографов различны по масштабам повествования, по качеству психологической характеристики изображаемых исторических деятелей, по критериям в отборе фактов, не говоря уже об индивидуальной осведомленности и таланте автора, все же техника исторического повествования, задачи его остаются такими же, какими они были в историографии античной.

Историографический жанр впервые в христианской литературе получает наиболее значительное выражение в VI в., развиваясь главным образом в двух направлениях: всемирная хроника и история в собственном смысле этого слова. Всемирные хроники составлялись в большинстве случаев монахами; в хронологическом порядке описывали они события «от сотворения мира» приблизительно до того времени, очевидцами которого они были. Как правило, авторы стремились лишь к простому перечислению важных, с их точки зрения, событий, подчас даже легендарного характера. Из хронографов VI в. наиболее известны Гесихий Милетский, Иоанн из Антиохии и Иоанн Малала. Малала – наиболее значительный автор среди тех, кто писал в жанре всемирной хроники. Его «Летопись» пользовалась большим успехом у современников и оказала значительное влияние на последующих хронистов, послужив им замечательным образцом для произведений такого рода; она была переведена на древнерусский язык. Такая популярность труда Малалы была вызвана главным образом простым и безыскусственным стилем, напоминающим народные сказания.

Авторы, работавшие в области собственно историографии, описывали не столь большие хронологические периоды, как хронографы. По большей части это была современная им история или близкий к ней период. За образцы исторического повествования они чаще всего принимали сочинения Геродота, Фукидида, Полибия. Это сказывается в стремлении к широкому охвату событий, в ярко выраженной свободной манере повествования, в использовании мифологических образов, в составлении прямых речей некоторых действующих лиц. Среди представителей историографии VI в. наиболее интересны Прокопий Кесарийский – автор «Истории войн Юстиниана с персами, вандалами и готами» и «Тайной истории», Агафий Миринейский – автор труда «О царствовании Юстиниана» и его продолжатель Менандр Протиктор. В центре внимания всех этих авторов – войны Юстиниана, но оценки их различны: оценка Прокопия в его «Тайной истории», опубликованной, вероятно, после смерти Юстиниана, – это оценка оппозиционера по отношению к императору; она крайне противоположна духу и направлению исторических трудов Агафия и Менандра. Отличительной чертой произведений Прокопия и Агафия является их многоплановость: она позволяет авторам охватывать много событий социально–экономической и духовной жизни людей того времени, сообщить важные сведения этнографического, географического характера; вместе с тем этим авторам удается дать живые портретные и характерные зарисовки чем–либо примечательных лиц (например, энергичного, предусмотрительного в военных действиях полководца Велизария в «Истории войн Юстиниана с персами, вандалами и готами» или коварного и жестокого Юстиниана в «Тайной истории», красноречивого Айета, родом из Колхиды, истинного патриота – в труде Агафия «О царствовании Юстиниана»).

Краткая характеристика литературы Восточноримской империи IV–VI вв. позволяет сделать следующие основные выводы: в этот период литература, новая по своей идейной направленности и содержанию, с одной стороны, широко пользуется традициями античной культуры и литературы и тем самым осуществляет не только эстетическую преемственность в культурном развитии греческого народа, но и способствует культурному образованию других народов, входивших в состав Восточноримской империи. В то же время в литературе этой поры, не во всей, но в какой–то ее части, намечаются существенные сдвиги в приближении ее к народному творчеству, что сказывается в использовании народного языка, народной мелодики и ритмики; это ведет к возникновению некоторых новых жанров и к обогащению старых, изменяющихся во внутренних и внешних чертах и доносящих до нас своеобразный колорит своей эпохи,

Со второй половины IX в. византийское общество вступает в период стабилизации. Новая Македонская династия (с 867 г.) устанавливает сравнительно крепкий централизованный режим. Поднимающиеся из упадка города сменяют монастыри в функции культурных центров; снова возрастает значение светских элементов культуры. После трехвекового перерыва возобновляется интерес к классической древности, насаждаемой такими эрудитами, как патриарх Фотий (ок. 820 - ок. 891), его ученик Арефа (ок. 860 - после 932) и враг Арефы Лев Хиросфакт (IX-X вв.). О возрождении филологических интересов красочно свидетельствует эпиграмма некого Комиты, характерная не только своим содержанием, но и правильностью своей просодии:

Нашел Комита рукопись Гомерову,

Негодную, без знаков препинания;

Засев за труд, он все прилежно выправил,

Отныне для усердных переписчиков

Пособие готово достоверное.

(Перевод С. Аверинцева)

Патриарх Фотий, виднейший церковно-политический деятель своего времени, испытавший и власть, и ссылку, инициатор разделения православной

и католической церквей, находил в своей бурной жизни время делать подробные записи о попадавшихся ему старых языческих и христианских книгах. Вот как он разбирает стиль Ливания: «Писатель этот полезнее для изучения в своих речах, написанных для упражнения и на вымышленные поводы, нежели в прочих. Дело в том, что в последних излишняя и неумеренная отделка погубила непринужденную - если позволительно так выразиться, безотчетную - прелесть слога и повела к невразумительности, проистекающей то от ненужных добавлений, то от вредящих самой сути сокращений. При всем том и в этих своих речах он являет собой мерило и столп аттического красноречия». Таким образом, Фотий аннотирует 280 различных сочинений; собрание этих записей называется «Мириобиблион, или Библиотека». Как и члены его кружка, патриарх совмещал ученые занятия с поэтическими.

О поэтическом даре свидетельствуют стихи Арефы, ученого-филолога, политика и епископа Кесарии, которому, кстати, мы обязаны переписанными по его заказу с уникальных рукописей лучшими дошедшими до нас списками текстов Платона, Евклида, Лукиана и других классических авторов. Этот эрудит обратился к давно уже заброшенной форме эпиграммы в элегических дистихах.

Ученым и поэтом был Лев Философ (начало X в.). Этому придворному императора Льва Мудрого принадлежит ряд эпиграмм на чисто книжные темы (об Архите, о Платоне, об Аристотеле, о Порфирии, об Аристотелевых дефинициях и т. п.). Его анакреонтическая поэма на бракосочетание Льва Мудрого изобилует античными реминисценциями: невеста императора - «новая любезная Пенелопа», поэт славит ее и жениха на «лире Орфея», призывая при этом «светоносного Гелиоса».

Придворная жизнь Византии X в. запечатлена в памятнике, который приходится упомянуть за его ценность не столько в историко-литературном, сколько в историко-культурном отношении: это трактат, известный под заглавием «О церемониях» (заглавие подлинника - «Изъяснение императорского церемониала») и приписываемый императору Константину VII Порфирогенету (Багрянородному, царствовал в 913-959 гг.). Принадлежность этой кодификации обрядов константинопольского двора царственному автору сомнительна, но памятник несомненно принадлежит X в. (скорее 2-й половине), хотя включает много более раннего материала. Эстетика церемонии, столь важная для византийской жизни и для византийского искусства, нашла здесь убежденное выражение: если императорская власть, говорится во вступлении, выступает в убранстве «должного ритма и порядка», империя воистину отображает гармоническое движение созданного богом космоса.

После нескольких поколений эпиграмматистов-версификаторов на рубеже X и XI вв. появляется настоящий поэт, которому удается соединить блеск традиционной формы с творческой индивидуальностью: это Иоанн Кириот, за свои математические занятия прозванный «Геометром». Иоанн занимал придворную должность протоспафария и жил политическими страстями своего времени, хотя к концу жизни стал священником и достиг сана митрополита. Его эпиграммы характеризуются античной стройностью образной системы:

Сходны жизни и моря пучины: соленая горечь,

Чудища, зыби и мрак; в гавани краток покой.

Моря дано избежать; но на каждого демон воздвигнет

Бури мирские, - увы, много страшнее морских.

(Перевод С. Аверинцева)

Должен свято хранить три блага муж непорочный:

В сердце своем - чистоту; тихую скромность - в очах;

Сдержанность - в речи спокойной. Кто все соблюл и усвоил,

Много богаче, поверь, Креза лидийского тот.

(Перевод С. Аверинцева)

Забавный пример словесной игры в средневековом вкусе представляет собой двустишие «На вино», где каждому слову первой строки противопоставлен такой же по порядку член перечня во второй строке (такие же стихи сочиняли и на средневековом Западе):

Ты - храбрость, юность, бодрость, клад, отечество:

Для трусов, старцев, хилых, нищих, изгнанных.

(Перевод С. Аверинцева)

Начало XI в. было ознаменовано волной монашеской реакции против мирских, антикизирующих тенденций византийской культуры. Именно это время дало одного из виднейших мистиков Византии, которому традиция присвоила почетное наименование «Нового Богослова», тем самым как бы приравнивая его к апостолу Иоанну Богослову и отцу церкви Григорию Богослову, - Симеона (949-1022). В поэзии Симеона Нового Богослова, славящей самоуглубление аскета, достигает предельного развитая характерная византийская мистика света:

Я сижу в моей келейке

Целодневно, целонощно.

И со мной любовь незримо,

Непостижно обитает:

Вне вещей, вне всякой твари,

Но во всем и в каждой вещи,

То как жар, как пламя в блеске,

То как облак светозарный,

Под конец же - слава солнца...

(Перевод С. Аверинцева)

В мировоззренческом, в религиозно-философском аспекте Симеон - традиционалист; он не только строго приемлет все предания монашеской мистики, но потаенными нитями связан с древним неоплатонизмом, с позднеантичным переживанием внутреннего света духовности. Но в плоскости литературной ему было мало дела до классических традиций, возрождаемых книжной поэзией. Симеон вводит в поэзию простонародный размер, которому предстояло большое будущее - ямбический пятнадцатисложник, так называемый политический стих («политический» и значит «простонародный»).

Но время, когда творчество вне классицистических норм было мыслимо лишь в русле церковно-монашеской литературы, как раз в эпоху Симеона подходило к концу. К X в. происходит обновление византийского фольклора, заново осваивающего воинско-героическую тему. Предпосылкой этих сдвигов в народном творчестве было усиление военно-феодальной знати и общественного значения войны в обстановке успешных войн с арабами от первых побед Василия I (867-886) до взятия Георгием Маниаком Эдессы в 1032 г. Вырабатывается новый для Византии идеал жизнерадостного молодца-воина, разумеется, преданного православной вере, но на чисто мирской лад, без тени монашеского смирения, и готового разговаривать как равный хоть с самим императором. Песни, воспевающие таких храбрецов, распевались уже на грани IX-X вв.: упоминавшийся выше ученик Фотия Арефа Кесарийский жалуется на обилие сказителей, чьи простонародные напевы оскорбляли его изысканный вкус. По-видимому, к этой эпохе относится песнь «О сыне Армуриса», сохранившаяся в рукописи XIV-XV вв. Эта средневековая греческая «былина» вдохновлена воодушевлением реванша, взятого в войнах с арабами. Сюжет ее вкратце таков: малолетний Армурис, сын витязя Армуриса, двадцать лет томящегося в арабском плену, просит мать отпустить его «в наезд»; он доказывает свою силу, согнув богатырский лук отца, и на заповедном отцовском коне отправляется в путь. Переправившись через Евфрат и увидев сарацинское войско, он во имя рыцарской чести отказывается от внезапного нападения:

Раздумывает молодец, раздумывает, молвит:

«На безоружных не пойду - не то они сошлются,

Что безоружных я застиг, и чести в этом мало».

«К оружию, поганые собаки-сарацины,

Скорей наденьте панцири, скорей седлайте коней,

Не медлите, не думайте: Армурис перед вами,

Армурис, сын Армуриса, отважный ратоборец!»

(Перевод М. Гаспарова)

Само сражение описано в обиходных формулах богатырского эпоса:

И славно храбрый рубится, отважно храбрый бьется:

Направо бьет, налево бьет, а средних гонит гоном.

Клянусь царь-солнцем ласковым и матерью царь-солнца,

Весь день с зари и до зари он бьет их вверх поречья,

Всю ночь с зари и до зари он бьет их вниз поречья:

Кого сразил, кого пронзил, никто живым не вышел.

(Перевод М. Гаспарова)

Таким образом юный Армурис истребляет все воинство эмира; единственный сарацин, сумевший вовремя спрятаться, крадет коня и дубинку героя и с ними прибывает к эмиру. Томящийся в заточении Армурис-отец видит коня и дубинку и приходит в тревогу за сына (который тем временем в погоне за вором успел дойти до Сирии), но уцелевший сарацин рассказывает о том, что случилось; эмир освобождает отца и просит у сына мира, предлагая ему в жены свою дочь. Бодрый тон этой небольшой (201 стих) героической песни выдержан очень цельно. Историческая ее символика - месть сына за поражение отца - связана с настроением первых побед над доселе непобедимыми арабами.

Гораздо более значительный по объему и интересный по содержанию памятник византийского героического эпоса - знаменитая поэма «Дигенис Акрит», дошедшая в ряде вариантов. В данном случае мы имеем дело с обработкой фольклорного материала под влиянием норм ученой поэзии. Первоначальная версия, по-видимому, восходила к концу X - началу XI в.; ряд напластований в сохранившихся версиях указывает на различные эпохи от второй половины XI и до XIV в. Дигенис (греч. «Двоерожденный») уже своим происхождением связан с Востоком: это сын гречанки и принявшего из любви к ней крещение сирийского эмира. Как и полагается богатырю, Дигенис уже в детстве творит великие подвиги: голыми руками душит медведицу, ломает хребет медведю, ударом меча разрубает голову льва. Подрастая, он дерется с известными в народе разбойниками греческих гор «апелатами». Невесту он тоже добывает себе мечом; после свадьбы, дорожа своей независимостью, он удаляется в пограничные области державы и становится акритом (акриты -

вольные землевладельцы-воины, селившиеся на границе и обязывавшиеся ее оборонять).

Когда Дигениса вызывает к себе император, богатырь учтиво, но решительно отклоняет приглашение, сославшись на то, что кто-нибудь из монарших слуг может по неопытности заговорить с ним неподобающим образом, и тогда ему, увы, придется, к собственному прискорбию, уменьшить число государевых людей. Император принимает резоны Дигениса и является к нему сам, чтобы выслушать наставления о том, как следует править государством. Затем чередуются описания богатырских подвигов и эротические эпизоды довольно грубого свойства, в которых, впрочем, Дигенис наделен чертами, заставляющими вспомнить его языческого предшественника - Геракла; но в отличие от Геракла Дигенис - христианин, и поэтому после каждого грехопадения он неизменно чувствует себя виноватым, что разрушает цельность его эпико-богатырского облика, но в то же время придает ему человечность. Затем следует описание великолепного дворца Дигениса, выдержанное в литературных традициях риторики, и рассказ о смерти родителей Дигениса, затем его самого и жены. Сюжет «Дигениса Акрита» обнаруживает ряд параллелей с арабской повестью об Омаре ибн ан-Науме из сказок «Тысячи и одной ночи» и с турецким эпосом о Сайд-Баттале; нет никакой надобности предполагать зависимость одного фольклорного памятника от другого - гораздо важнее уяснить себе типологическую близость между культурной средой, породившей византийскую поэму, и мусульманским миром той же эпохи. Аналогии могут быть еще шире. Беспокойная жизнь на границе конфессиональных регионов, создавшая противоречивые отношения между народами по обе стороны границы, отразилась в поэме, как и в испано-мавританском романсеро XIV-XVI вв. или в героическом эпосе южных славян и огузо-сельджукских письменных памятниках о пограничной службе.

Общественные условия и народные интересы мало зависели от государственных и вероисповедных границ. С этим вполне согласуется поразительная благожелательность, с которой в «Дигенисе Акрите» говорится об иноверцах.

Действующие лица поэмы часто и охотно молятся, и слова их звучат искренне и прочувственно, но в их вере отсутствует фанатизм; когда братья матери Дигениса разговаривают с эмиром, еще не обратившимся мусульманином, они в почтительных выражениях желают ему увидеть гробницу Магомета. Отсутствие ненависти к людям иной веры - одна из наиболее отрадных черт эпоса о Дигенисе, для византийской литературы почти столь же необычная, как и независимое отношение Акрита к особе императора. На погребение Дигениса собираются уроженцы самых разных земель, по преимуществу лежащих в Малой Азии или на восток от нее.

По-видимому, уже в XII-XIII вв. переложения эпоса о Дигенисе вошли в древнерусскую литературу («Девгениево деяние») и одновременно нашли отголосок на Западе - во фландрской поэзии. Есть основания полагать, что на заре Возрождения песни о византийском богатыре были занесены греками в Италию. Но и в самой Греции образ Акрита до нашего времени живет в народной памяти.

Со второй половины XI в. спадает мистическая волна, породившая Симеона Нового Богослова, и начинается небывалый до тех пор подъем светских тенденций византийской культуры, которые стимулируют более всестороннее, чем во времена Фотия, усвоение античного наследия. В эту эпоху философ, ученый-энциклопедист, ритор, историк и политический деятель Михаил Пселл (1018 - ок. 1078 или ок. 1096) обновляет традицию неоплатонизма и призывает к точным рассуждениям, основанным на силлогистике. Его ученик и преемник в сане «консула философов» Иоанн Итал довел тяготение к античному идеалистическому рационализму платоновского типа до прямого конфликта с христианством и церковной ортодоксией; по приказу императора Алексея I Комнина учение Итала было рассмотрено на церковном соборе 1082 г. и предано анафеме. Богословы Евстратий Никейский, Сотирих Пантевген, Никифор Василаки выступают с попытками рационалистического переосмысления христианской догматики, во многом аналогичными тому, что в эту же эпоху на Западе осуществляли Росцеллин и Абеляр. Для представителей ученой литературы характерно стремление примирить глубокую любовь к языческой древности с христианским благочестием, перебросить мост через пропасть, разделяющую два мира. Виднейший эпиграмматист XI в. Иоанн Мавропод, или Евхаит, выражает в одной из своих эпиграмм высшую любовь к Платону и Плутарху, которая была мыслима для средневекового христианства по отношению к язычникам, - он молится о спасении их душ.

Коль ты решил бы из чужих кого-нибудь,

Христе, избавить от твоей немилости,

Платона и Плутарха для меня избавь!

Они ведь оба словом и обычаем

Твоих законов неизменно держатся.

А коль неведом был ты им как бог-творец,

Ты должен оказать им милосердие,

Когда желаешь всех спасти от гибели.

(Перевод Ф. Петровского)

Мифологические имена прочно входят в лексикон образованного общества и обслуживающей

его литературы: когда Михаилу Пселлу надо выбранить какого-то монаха, с которым он был в ссоре, в ход идут такие сравнения:

Харибды пасть, лицо Горгоны мерзостной,

Харона бровь и око злого Тартара,

Титан многошумящий, огневой Тифон,

Испепеленный Зевсовыми стрелами...

(Перевод С. Аверинцева)

Другой монах, в свою очередь, уподобляет Пселла Зевсу, которому из-за тоски по своим «богиням» приходится покинуть свой «Олимп» (монастырь на горе в Малой Азии, носившей то же название, где весьма недолгое время монашествовал Пселл). Эта атмосфера игры в книжные остроты весьма характерна для всей эпохи.

Самое яркое произведение Пселла, автора поразительно многостороннего, - «Хронография», мемуарно-исторический труд, охватывающий события с 976 по 1077 г. Сухой, проницательный, не чуждый цинизма ум Пселла, ясность, выразительность и раскованность его языка, красочная конкретность личных наблюдений делают «Хронографию» единственным в своем роде явлением средневековой исторической литературы. Поразительна вольность позиции Пселла в его отношении к зрителю, доходящая до кокетства, до ощущения себя чуть ли не «режиссером драмы на историческую тему» (выражение Я. Н. Любарского), полновластным хозяином рассказываемых событий. «Пока царь блаженствует со своей севастой», Пселл будет рассказывать о законной жене императора, а рассказ о ней завершит словами: «доведя до этого места повествование о царице, снова вернемся к севасте и самодержцу и, если угодно, разбудим их, разъединим и Константина прибережем для дальнейшего рассказа, а жизнь Склирены завершим уже здесь» (перевод Я. Н. Любарского). Словесная «жестикуляция» этих обращений к читателю выдает такую степень уверенной в себе индивидуалистической субъективности и артистичности, которая заставляет вспомнить авторов Ренессанса. Характеристики персонажей «Хронографии» необычно нюансированы, чужды однозначной оценочности: противоречивость человеческого нрава отмечается точно, холодно и спокойно. Вот как Пселл описывает Иоанна Орфанотрофа, фактического правителя империи в царствование безвольного Михаила IV: «Он обладал трезвым рассудком и умен был, как никто, о чем свидетельствовал и его проницательный взгляд; с усердием принявшись за государственные обязанности, он проявил к ним большое рвение и приобрел несравненный опыт в любом деле [...] За такие свойства его можно было бы и хвалить, но вот и противоположные: он был изменчив душой, умел приноровиться к самым разнообразным собеседникам и в одно и то же время являл свой нрав во многих обличиях [...] Присутствуя вместе с ним на пирах, я нередко поражался, как такой подверженный пьянству и разгулу человек может нести на своих плечах груз ромейской державы. И в опьянении он внимательно наблюдал за поведением каждого из пирующих, как бы ловил их с поличным, позднее призывал к ответу и расследовал, что они сказали или сделали во время попойки, поэтому его пьяного страшились больше, чем трезвого» (перевод Я. Н. Любарского). Любопытствующий наблюдатель и лукавый соучастник придворных интриг, царедворец и ритор, жадный до знаний ученый, впрочем, наряду с истинно оригинальным творчеством очень много занимавшийся самым механическим компиляторством, любитель оккультных наук и рационалистический их критик, сочетавший то и другое с довольно искренней набожностью, а при нужде способный на отталкивающее ханжество, Пселл являет собой не только центральную фигуру культурного подъема XI в., но и воплощение какого-то аспекта всей византийской культуры в целом, противоположного тому, который был воплощен в Симеоне Новом Богослове. Контраст этих двух фигур - центральный контраст духовной жизни Византии.

Отдаленная параллель творчеству Пселла - ехидные эпиграммы Христофора Митиленского (ок. 1000 - ок. 1050). С житейским опытом Пселла его опыт сравниться не мог, но и он знал изнанку жизни как чиновник, в конце жизни ставший главным судьей Пафлагонии. Ему отлично известны коллеги вроде того Василия Ксира, который явился наместником в край, бывший «морем благ», а оставил после себя «сухое» место. Он иронизирует над собиранием бесчисленных мощей и реликвий:

Молва идет - болтают люди всякое,

А все-таки, сдается, правда есть в молве, -

Честной отец, что будто бы до крайности

Ты рад, когда предложит продавец тебе

Святителя останки досточтимые;

Что будто ты наполнил все лари свои

И часто отворяешь - показать друзьям

Прокопия святого руки (дюжину),

И Нестеровых челюстей десятка два,

А с ними восемь челюстей Георгия.

(Перевод С. Аверинцева)

Жизнь кажется ему пустой и пестрой, плохо подстроенным и легко разоблачимым обманом: сквозь облик новоиспеченного священника проступают черты его прежней мирской профессии, сквозь многообразие человеческой доли - один

и тот же прах, из которого сотворены и в который вернутся сыны Адама; краткий праздник, которому радуются справляющие его школьники, быстро сменяется будничными побоями учителя. При этом скептический поэт, разумеется, отнюдь не вступает в конфликт с византийским правоверием и даже перелагает в стихи годовой круг церковного календаря.

По-видимому, плодом ученых занятий эпохи было единственное в своем роде драматическое сочинение, которое принято называть «Христос-страстотерпец» (в различных рукописях оно носит различные заголовки, например: «Драма, по Еврипиду излагающая нас ради совершившееся воплощение и спасательное страдание господа нашего Иисуса Христа»). Рукописная традиция приписывает эту трагедию Григорию Назианзину, но язык и метрика заставляют относить ее к XI-XII вв. Эта драма для чтения резко выделяется на фоне византийской литературы. Стихотворное вступление обещает:

За Еврипидом следуя,

Я расскажу о муках, искупивших мир.

Действительно, подражание Еврипиду доведено до прямого использования его стихов (слегка перелицованных), так что в уста Богоматери последовательно вложены реплики Медеиной кормилицы, Гекубы, Кассандры, Андромахи и т. п. Автор использовал также стихи Эсхила и Ликофрона. Структура трагедии статична. Центральная и наиболее напряженная сцена - «Коммос», причитание Марии над телом Иисуса:

Увы, увы! Что зрю? Что осязаю я?

Что за мертвец в руках моих покоится?

Его ли ныне в горести и ужасе

На грудь кладу? По нем ли воздымаю плач?

Прощай! В последний раз тебя приветствую,

Усопшего, на горе порожденного,

Убитого, безбожно умерщвленного!

Позволь, твою десницу поцелует мать.

...................

Каким, царю, почту тебя рыданием?

Каким, о боже, плачем воззову к тебе?

Из недр сердечных выльется какая песнь?

Вот ты лежишь, и саван спеленал тебя,

Дитя мое, как пелена в младенчестве!..

(Перевод С. Аверинцева)

Затем происходит перипетия: является вестник, сообщающий о воскресении Христа, и начинается пасхальное ликование. Драма держится на двух лирических частях, дающих эмоциональные полюсы грустного и радостного настроения. Каждая эмоция сама по себе не знает развития; переход от скорби к радости осуществляется мгновенно, как ответ на сообщение вестника. Действие заменено реакцией на действие. Если новоевропейские подражания греческой традиции, как правило, усиливают элемент драматического действия, то византийская имитация начисто отметает этот элемент, возвращаясь к изначальной (эсхиловской и даже доэсхиловской) структуре трагедии как статичного «действа».

Неоклассические тенденции захватывают и историческую прозу. Уже Никифор Вриенний (ок. 1062 - ок. 1140) в своих «Набросках к истории царя Алексея» (т. е. Алексея I Комнина) заметно подражает Ксенофонту. Супруга Никифора, дочь Алексея I Анна Комнина (род. 1083) посвятила деяниям своего отца своеобразный эпос в прозе («Алексиада»), отмеченный сильными аттикистскими и пуристическими устремлениями. Образцы Анны - Фукидид и Полибий; ее лексика далека от живого языка эпохи. Когда ей приходится привести просторечное выражение, она оговаривает и объясняет его, словно иноязычное. Впрочем, картина византийской литературы на исходе XI в. отнюдь не вся окрашена в классические тона. Характерно уже то, что наряду с античным наследием живой интерес привлекает восточная словесность; ориентализация византийского вкуса, которую мы отмечали в связи с «Дигенисом Акритом», продолжается. В царствование Алексея I Комнина (1081-1118) и по его поручению Симеон Сиф перевел с арабского языка индийский по своему происхождению басенный сборник «Калила и Димна» (версия Симеона получила заглавие «Стефанит и Ихнилат» и с ним перешла в древнерусскую литературу). В эту же эпоху была переведена с сирийского «Синдбадова книга» («Синдбад-наме», в гречесской версии «Синтипа») - также собрание назидательных текстов.

Из пестрой смеси поучений житейской мудрости и жалоб на свою судьбу состоят «Стихи грамматика Михаила Глики, которые он написал, когда находился в тюрьме по проискам некоего злопыхателя» (написаны после 1159 г., когда автор был ослеплен и брошен в тюрьму). Мысли и образы этой поэмы, написанной «политическими» стихами, именно в своей тривиальности представляют собой отличный компендий общих мест, характерных для духовной жизни среднего византийского грамотея; и с этим находится в согласии язык поэмы, приближающийся к народному. Конечно, самые живые места поэмы - это сетования на злобу доносчиков и на ужасы тюрьмы:

Ты спросишь, что такое смерть, Аид узнать захочешь?

Тюрьма Нумеры - вот Аид, она страшней Аида,

Темница эта превзошла все ужасы Аида.

В Аиде - говорит молва - друг друга можно видеть,

И это утешает тех, кто там мученья терпит.

А в этой непроглядной тьме, в глубоком подземелье

Не светит ни единый луч, ни слова не услышишь;

Лишь мгла и дым клубятся здесь, все мрак густой объемлет,

Друг друга видеть не дает, узнать не позволяет.

(Перевод М. Е. Грабарь-Пассек)

Сложный и многообразный характер имеет творчество виднейшего византийского поэта XII в. Феодора Продрома (род. ок. 1100). Прежде всего нас поражает его жанровая пестрота. Феодору не чужды были ученые жанры высокой литературы: ему принадлежат диалоги в стихах и прозе, дидактические поэмы, огромный роман в стихах «Роданфа и Досикл» (4614 триметров), впервые после многовекового перерыва обновляющий античную традицию эротического повествования. Немалой учености должна была потребовать от Феодора его пародия на классическую трагедию эсхиловского типа - «Война кошки и мышей»: миниатюрный объем этой вещицы не мешает ей иметь все атрибуты трагического жанра (хор и т. п.) и использовать типичные приемы трагической техники (композиция, построенная на перипетии, стихомифические диалоги, где каждая реплика умещается в один стих, коммос с участием хора). В чисто формальном аспекте «Война кошки и мышей» любопытным образом напоминает «Христа-страстотерпца»: как и там, здесь в центре стоит патетический плач матери над телом сына (царицы мышей над героем-царевичем):

Царица . Увы-увы, увы-увы, дитя мое!

Хор . Увы-увы, Креилл наш! Ах, владыка наш!

Царица . Когда, когда, о сын, придется свидеться?

Хор . Куда, куда ты скрылся, покидая жизнь?

Царица . О горести, о болести, о тягости!

Хор . О горести! И сызнова - о горести!

Царица . Не зришь ты, чадо, солнца светозарного!

Хор . Лишь прах и персть - вся наша жизнь мышиная,

Лишь призрак тени - все дела и помыслы.

(Перевод С. Аверинцева)

Но как бы хороши ни были эти стилизации Продрома, не в них его подлинное значение. Он работал также в жанрах совершенно иного типа, где с еще небывалой смелостью вводил в византийскую литературу бытописательство (близкое по стилю к тому изображению житейской прозы, которое разрабатывает на предвозрожденческом Западе городская новеллистика). Как и его западные собратья, Феодор не боится смеяться над сакральными предметами: для этого он вводит в игру зверей - в обстановке «космической» универсализации церковных понятий так естественно было представить себе, что и животные с ними знакомы. И вот в прозаической сценке Продрома мышь-начетчица, попав в лапы к кошке, принимается сыпать цитатами из покаянных псалмов: «Ах, госпожа, да не яростию твоею обличивши мене, ниже гневом твоим накажеши мене! Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя! Беззакония моя превзыдоша главу мою!..» и т. п. Кошка в ответ на эти выкрикивания предлагает процитировать пророка Осию (VI, 6) в новой редакции: «Жратвы хощу, а не жертвы». В других своих произведениях Продром подходит к изображаемому быту вплотную, не прибегая к книжно-травестийному или басенному опосредованию. Вот он набрасывает (в прозаической юмореске «Палач, или Врач») устрашающий портрет невежественного зубодера, священнодействующего над деснами поэта; вот он рисует монашка, которому осточертела его обитель:

Ведь стоит мне хоть на чуть-чуть из церкви отлучиться

Да пропустить заутреню - ну мало что бывает! -

Как уж пойдут, как уж пойдут попреки да упреки:

«Где был ты при каждении? Отбей поклонов сотню!

Где был, как пели кафисму? Сиди теперь без хлеба!

Где был при шестопсалмии? Вина тебе не будет!

Где был, когда вечерня шла? Прогнать тебя, да все тут!»

И даже этак: «Стой и пой! Да громче! Да душевней!

Чего бормочешь? Не ленись! Рот не дери впустую!

Да не чешись, да не скребись, да не скрипи ногтями!»

(Перевод М. Гаспарова)

В целом ряде стихотворений Феодор Продром рисует злосчастную участь образованного человека, который со всей своей ученостью неспособен себя прокормить; он с завистью принюхивается к запаху жаркого, которым тянет из жилья соседа - безграмотного ремесленника; он выслушивает попреки жены, со дня свадьбы не видевшей от него ни одного подарка. Маска поэта-попрошайки, то плачущего о своих горестях, то смеющегося над своей ненасытностью, пришлась по душе великому множеству византийских стихотворцев: подражателей и продолжателей у Продрома было много. Выросла целая «продромическая» литература, среди которой не так легко выделить подлинные сочинения Продрома. Если мы вспомним, что Феодор был как раз современником западноевропейских вагантов, носивших ту же маску шутовского бродяжничества и попрошайничества и под защитой этой маски позволявших себе такую же непривычную непринужденность перед лицом авторитетов средневекового общества, - факты византийской

литературы окажутся внутри широкой историко-литературной перспективы.

Плодом светских тенденций византийского культурного развития был возврат к античной форме любовно-авантюрного романа. Форма эта, однако, подвергается существенной перестройке, переходя из области прозы в область поэзии. Еще «Повесть об Исминии и Исмине» Евматия Макремволита написана, как и позднеантичные романы, цветистой, ритмизированной риторической прозой; но «Роданфа и Досикл» Феодора Продрома - роман в стихах: прозу сменяют ямбические триметры. Примеру Феодора следует его современник и почитатель Никита Евгениан, автор романа «Повесть о Дросилле и Харикле». Сюжетная схема византийских романов остается верной античному образцу: в центре стоит страстная, чувственная, но и возвышенная любовь прекрасной и девственной четы, загорающаяся с первого взгляда, сберегаемая в бедственных испытаниях и невообразимых приключениях, затем увенчиваемая счастливым браком. К этой схеме византийские писатели добавляют как украшение фольклорные мотивы, а также игру символов и аллегорий в средневековом вкусе. Особую роль играют риторические описания (экфразы). Вот как Никита Евгениан описывает красоту героини:

Была подобна дева небу звездному

В плаще, сиявшем золотом и пурпуром,

Накинутом на плечи ради праздника;

Статна, изящна и с руками белыми;

Румяна, словно роза, губы алые;

Глаз очертанье черных совершенное

................

Нос выточен изящно; ровный ряд зубов

Сверкает белоснежной нитью жемчуга;

Бровей изгибы, словно лук натянутый,

Грозят стрелой Эрота, полной радости;

И молоком, как будто в смеси с розою,

Подобно живописцу, все раскрасила

Природа это тело совершенное...

(Перевод Ф. Петровского)

Эллинский восторг перед телесной красотой, создавший для своего выражения тысячелетнюю риторическую традицию, неразрывно сплетается в таких экфразах с византийской тягой к роскоши, к декоративному избытку, к словесному потоку, переливающемуся через край. В сравнении с античным романом византийский роман характеризуется большим лиризмом и меньшей повествовательностью; действие отходит на задний план, между тем как экспрессивные описания и гиперболизированные излияния чувств почти становятся самоцелью.

Иоанн Цец являет собой в XII в. несколько устаревший к этому времени тип эрудита, каким его знала еще эпоха Фотия, Арефы, Константина Багрянородного. Его сочинения, важные для дела передачи античного наследия, имеют несколько курьезный характер. Так, он сочинил к сборнику своих собственных писем монументальный стихотворный (!) комментарий, состоящий из 12 674 «политических» пятнадцатисложников и известный под заглавием «Хилиады». Это совершенно беспорядочная демонстрация своей учености; если, скажем, в одном из писем по случайности упоминается некто Тимарх, противник древнего аттического оратора Эсхина, то Цец посвящает Тимарху 185 многословных стихов. В 11-й главе «Хилиад» дается, между прочим, некое руководство по риторике. Чисто формальный характер имеют три гекзаметрических поэмы Цеца - «Догомеровские деяния» (юность Париса, похищение Елены), «Гомеровские деяния» (краткий пересказ «Илиады») и «Послегомеровские деяния» (гибель Трои по Трифиодору, Квинту Смирнскому и Иоанну Малале).

Совершенно иной уровень отношения к сокровищнице классической древности у Евстафия Солунского, который сумел соединить в себе глубокого знатока античных авторов и проницательного наблюдателя современной ему жизни. Этот ученый, проделавший путь от мелкого чиновника патриаршей канцелярии до магистра риторов, а затем митрополита Фессалоники, много потрудился над комментариями к сочинениям Гомера, Пиндара, Аристофана, Дионисия Периегета; работы эти составили принципиально новый этап в истории византийской филологии, предвосхищая текстологическую работу гуманистов Возрождения. В историю литературы он вошел прежде всего как автор «Рассмотрения жизни монашеской ради исправления ее» - острого общественно-критического сочинения, бичующего пороки византийского монашества и отличающегося меткой наблюдательностью бытописательских зарисовок. Редкой для византийского автора конкретностью образного видения отличается и его «Повесть о взятии Фессалоники» (о захвате города норманнами). На место чисто риторического развития общих схем становится интерес к неожиданной детали (сам по себе, разумеется, вполне уживающийся с общей риторической установкой, но открывающий перед литературной культурой новые возможности).

Расцвет византийской культуры еще с 1071 г, (дата битвы при Манцикерте, после которой сельджукам отошла Малая Азия) имел фоном упадок византийской государственности и был насильственно прерван катастрофой 1204 г. Этот год - дата «латинского» завоевания: 12-13 апреля жадные до власти и добычи рыцари

Четвертого Крестового похода штурмом взяли Константинополь, разграбили его и основали на развалинах византийского порядка собственное государство (современники чаще всего называли это государство Романией, в науке принято обозначать его как Латинскую империю). На престоле ромейских василевсов сел фландрский граф Балдуин; по всей Греции распространялось засилье иноземных феодалов, насильственно насаждались западные формы феодализма.

Византийская литература

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА - литература Византийской империи, среднегреческая по языку. Она оказала большое влияние на европейскую, в том числе и литературу славян, своими памятниками, преимущественно до XIII века. Византийская книжность проникала в Россию в большинстве случаев через юго-славянские переводы в домонгольский период и редко переводилась непосредственно русскими. Наличность византийской книжности определяется так. обр. не одними греческими рукописями, но и славянскими переводами, к-рые иногда сохраняли произведения, неизвестные теперь в оригинале. Начало В. л. относится к VI-VII вв., когда греческий яз. становится господствующим в Византии. История В. л. представляет собой одну из мало разработанных областей в мировой литературе. Причину этого приходится искать гл. обр. в том, что до сих пор остаются еще неисследованными весьма сложные социально-экономические факторы, которыми характеризуется история Византии, образовавшейся из восточных провинций и областей Римской империи, после того как западная часть последней была в течение IV-V вв. захвачена германскими племенами. Памятники народного творчества Византии вовсе не дошли до нас. Сохранилась гл. обр. литература, созданная церковью, игравшей очень крупную экономическую и политическую роль в государственной жизни Византии (церковные соборы ограничивали власть императора, а к VIII веку одна треть всех земель была сосредоточена в монастырях). Современным исследователям приходится учитывать, что ученые Запада - враги восточной церкви - подходили с большим пристрастием к В. л. Они не признавали ее самобытного характера, считали ее «архивом эллинизма» (Фойгт) или отождествляли ее историю с периодом упадка античной литературы. В V-IX вв. Византия представляла собой могущественную централизованную монархию, опирающуюся на крупное светское и церковное землевладение и в известной мере на ссудный, торговый и отчасти промышленный капитал. Она создала свою самобытную культуру и литературу. И если приходится говорить об эллинизме в В. л., то лишь как о литературном влиянии, к-рое надо ставить рядом с влияниями арабской, сирийской и других литератур, с к-рыми Византия тесно соприкасалась. Эллинское влияние было, правда, одним из сильнейших.
Среди дошедшей до нас церковной литературы выделяется церковная поэзия гимнов. Наиболее крупными представителями ее являются: Роман Сладкопевец (VI в.), сириец, написавший около тысячи гимнов, император Юстиниан (527-565), Сергий, патриарх Константинопольский, к-рому принадлежит акафист богородице по случаю победы над аварами в 626, Софроний, патриарх Иерусалимский, и другие. Гимны Романа отличаются аскетическим характером, наивной искренностью и глубиною чувства. Они написаны в свободной форме, средней между метрической и прозаической речью, и ближе всего к псалмам. Как по форме, так и по содержанию эти гимны родственны семитическим элементам Ветхого завета, мотивы которого принаравливаются Романом к Новому завету (сопоставление событий и персонажей). Из тысячи гимнов Романа сохранилось всего 80. Обыкновенно они представляют собою повествование с введением свободно сочиненных диалогов. Нередко в этих гимнах проявляется догматическая и богословская ученость, которая грозит задушить горячее чувство, назидательность мешает поэзии и художественности. От эллинистической прозы Византия унаследовала много. Сюда надо отнести например египетскую повесть об Александре Македонском, полную сказочных эпизодов, к-рую Византия христианизировала и обработала в разных редакциях. Манеру эллинизма повторяют и многие др. произведения: любовные романы приключений Гелиодора («Эфиопики» о Теогене и Хариклее) IV в., Ахилла Татия (о Клитофоне и Левкиппе) V в., Харитона (о Хереасе и Каллироэ), Лонга (о Дафнисе и Хлое) и др. Из прозаических видов в первый период В. л. особенно процветает история, авторы которой подражали манере Геродота, Фукидида, Полибия и их эпигонов, например в VI веке - Прокопий, Петр Патрикий, Агафия (историк и поэт), Менандр Протиктор, Феофилакт Самокатт; к тому же времени относится Иоанн Малала, монах из Антиохии Сирийской, составивший всемирную хронику, вульгарную по содержанию и яз., близкую к живой речи. Раннее творчество Византии особенно обнаруживалось в церковном красноречии и догматике.
Лучшими церковными писателями, воспитанными в языческих школах на античности, в IV в. являются: Афанасий, патриарх Александрийский (писал против язычества и арианства, составил житие Антония Египетского), Василий, епископ Кесарийский, прозванный «Великим» (защитник форм «светской», т. е. языческой, литературы, подражатель Плутарха, писал против монахов, об аскетизме, составил литургию), Григорий Назианзин, епископ, прозванный «Богословом» (церковный оратор и поэт, наполнявший формы античной лирики христианским содержанием), Иоанн, патриарх Константинопольский, прозванный «Златоустом» (церковный оратор, составил литургию).
Колониальный, преимущественно восточный, элемент нашел яркое выражение в многочисленных сборниках рассказов V-VI вв. о пустынниках-аскетах византийских окраин (так наз. «патерики»).
Этот вид монашества развился сначала в Египте, потом в Палестине и Сирии, откуда распространился и по внутренним областям. Соответствовавшие дохристианской культуре тех или других окраин, верования их отражались на исповедании этих монахов, а следовательно и на рассказах патериков. Чары и мистерии Египта сказались в демонологии египетского патерика «Лавсаика» Палладия, епископа Еленопольского; древнеизраильский культ - в «Боголюбивой истории» об аскетах евфратской страны Феодорита Кипрского; арабский и еврейский элементы - в палестинском патерике «Луге духовном» (Лимонарь) Иоанна Мосха; наконец верования готов - в италийских «Диалогах» Григория Двоеслова (VI-VII в.), переведенных в VIII в. с латинского на греческий, и т. д. От самого начала В. л. известны в ней не признававшиеся официальной церковью книги с легендарными сюжетами и мотивами, прикрепленными к лицам и событиям Ветхого и Нового завета и христианского культа вообще. Эти книги частью ложно приписаны известным авторам и называются обычно апокрифами (см.).
В VII и VIII вв. Византия пережила тяжелые неудачи военного характера (авары, славяне, арабы), социально-политические и религиозные движения (иконоборчество); расцветает агиографическая литература (жития святых были собраны в огромные двенадцатимесячные сборники - Минеи (четьи)). Из писателей VII-VIII вв. отметим: Анастасия Синаита, диспутанта с иудеями и монофиситами в Сирии и Египте; Косму, епископа Майюмского, гимнографа; Андрея, епископа Критского, проповедника и поэта, написавшего «великий канон»; Иоанна Дамаскина, полемиста с иконоборчеством и исламом, проповедника и автора 55 канонов, богослова, построившего свою «Диалектику» по Аристотелю.
С прекращением иконоборчества, т. е. с IX в., появляются краткие руководства по всемирной истории, «хроники» с клерикальной тенденцией, основанные частью и на александрийцах и на церковных историках, на предшествующей византийской историографии вообще (Георгий Синкеля, Феофан Исповедник, патриарх Никифор, Георгий Амартол). Для русской древности всего интереснее хроника автора второй половины IX века Георгия Амартола, обнимающая историю «мира» от Адама до 842 (а если считать и ее продолжение, то до половины X века). Эта монашеская хроника отличается фанатической нетерпимостью к иконоборцам и пристрастием к богословию. Здесь помещены: обзор интересных для монаха фактов светской истории до Александра Македонского, библейская история до римской эпохи, римская история от Цезаря до Константина Великого, и история византийская. Главными источниками Амартола были хроники Феофана Исповедника и Иоанна Малалы. У Амартола есть также извлечения из Платона, Плутарха, Иосифа Флавия (I в.), Афанасия Александрийского, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Федора Студита, из житий, патериков и т. д. Язык монашеских хроник IX в. близок к яз. греческой Библии и не чужд элементов живой речи. В этом столетии было написано около 500 канонов в честь святых (Феофан и Иосиф песнописцы), т. е. почти половина всех византийских канонов. Вместе с воестановлением иконопочитания монашество энергично принялось за составление житий защитников православия. В Константинополе создается даже особая школа, где преподавались агиографические приемы и шаблоны, основанные на образцах классических биографов. Исторический элемент в этих житиях весьма скуден, искажен и скрыт введением обязательных тем смиренномудрия и растроганности. Все жития составлены по одной программе прославления. Вторую половину IX века В. л. называют веком ученых энциклопедий; в его сборниках и переработках сохранился драгоценный материал древности, заимствованный из утраченных ныне писателей. В первом ряду деятелей IX-X вв. следует назвать Константинопольского патриарха Фотия и императора Константина VII Багрянородного. Происходя из патрицианской семьи, Фотий отличался исключительной образованностью в типичной для Византии форме. Блестящий филолог не без педантизма, знаток греческого яз. и литературы всех периодов, почитатель Аристотеля, философ с богословским оттенком, обычным для Византии, и страстный педагог, Фотий собрал вокруг себя массу учеников, обратив своей дом в своеобразную академию, в ученый салон, где читались и обсуждались книги, начиная от классической древности до последних новинок. Он заставил своих учеников составить огромный Лексикон на основании как предшествующих словарей, так и выдающихся произведений античности и В. л. Самое выдающееся произведение Фотия - это его «Библиотека» или «Многокнижие» (Мириобиблон), состоящая из 280 глав. Она заключает в себе сведения о греческих грамматиках, ораторах (особенно аттических), историках, философах, естествоиспытателях и врачах, о романах, агиографических произведениях и т. д. Из «Библиотеки» Фотия явствует, как много не дошло до нас выдающихся произведений; только отсюда они и становятся известными.
Внук Василия I, Константин VII Багрянородный, император номинально с 912, в действительности с 945 по 959, распорядился составлять за свой счет обширные сборники, энциклопедии из произведений старой литературы, ставших редкостью; пользуясь простой византийской речью, писал сам и в соучастии. Из произведений Константина известны: история царствования его деда Василия; сочинение об управлении государством, написанное для сына, Романа (главным образом о сношениях с соседями Византии, быт которых изображается); о военном и административном делении империи (обстоятельная география, как и в предыдущем сочинении, с фантастическими рассказами о происхождении городов и колкими эпиграммами на их жителей); о церемониях византийского двора (среди описаний придворного этикета, поражавшего варваров, в литературном отношении интересны стихотворные клики, оды и тропари в честь императора, - в особенности весенняя песня в народном стиле и гимн готской рождественской игры). По приказанию Константина составлена историческая энциклопедия. Сюда вошла в извлечениях почти вся историческая литература греков всех периодов; есть извлечения и из литературных произведений (напр, романов). Из числа ученых, окружавших Константина, следует назвать историка Византии IX в. Генесия, любителя народных преданий и почитателя классической литературы, которую он однако безвкусно использовал. Позднее византийскую историю третьей четверти X века описал Лев Азиец, прозванный еще Дьяконом, плохой стилист, пользовавшийся и высокопарной риторикой и словарем церковных произведений. Всемирную хронику составил в это время Симеон Магистр, или Метафраст, прозванный так, потому что он риторически переработал массу прежних житий святых, ослабив в них фантастический элемент. Также к X в. или несколько позднее относятся объемистые сборники изречений (напр. «Мелисса», т. е. «Пчела», «Антония»). В половине XI в. расширилась высшая школа в Константинополе, распавшись на две - философскую (т. е. общеобразовательную) и юридическую. Сюда стали ездить учиться и из Зап. Европы и из Багдадского и Египетского халифатов. Талантливейшим и влиятельнейшим руководителем школы был Михаил Пселл, философ (платоник) и ритор, учитель нескольких императоров, которые сами стали литераторами, впоследствии первый министр. Литературная деятельность его была весьма обширна. Он оставил много сочинений по философии, богословию и естественным наукам, филологии, истории, был поэтом и оратором. Находясь под сильным влиянием эллинизма, он писал стихами и медицинские трактаты и христианские гимны; исследовал также стилистику Гомера, пересказал «Илиаду», дал комментарии к комедиям Менандра и т. д.
В XII в. наблюдается расцвет литературной деятельности и у церковников, писавших по богословию и философии, грамматике и риторике - и не только в столичном центре, но и на территории древней Эллады, где напр. Николай, епископ Мифонский (около половины XII века), спорил с неоплатонизмом, грамматизировал митрополит Коринфский Григорий; следует еще назвать комментатора Гомера Евстафия, архиепископа Солунского, и его ученика, архиепископа Афона, Михаила Акомината, изучившего Гомера, Пиндара, Демосфена, Фукидида и так далее, писавшего ямбом и гекзаметром. Характерными для этой эпохи являются следующие фигуры: Тцетцас, Продром, Глика, Константин Манассия, Анна Комнина, Никита Евгениан. Иоанн Тцетцас был одно время педагогом, потом нуждающимся профессионалом-литератором, зависевшим от милостей вельмож и принцев, которым он посвящал свои произведения. Он отличался начитанностью в античных поэтах, ораторах, историках, хотя не всегда пользовался ими из первых рук и допускал неточную их интерпретацию. Тцетцас собрал и издал свои письма к действительным адресатам - вельможам и друзьям, а также фиктивные эпистолы, полные мифологии и литературно-исторической мудрости, окрашенные своенравным самовосхвалением. К этим письмам он составил громадный версифицированный комментарий. Известны также его комментарии к Гомеру (например «аллегории к «Илиаде» и «Одиссее» занимают около 10 000 стихов), Гезиоду и Аристофану, трактаты о поэзии, метрике и грамматике, грамматические ямбы, где крестьянин, хор и музы прославляют жизнь ученого как счастливую, а мудрец жалуется на печальное положение мудрого, к-рому счастье отказывает в милости, наделяя ею невежд. Интересно «ступенчатое» стихотворение Тцетцаса на смерть императора Мануила Комнина (1180), где заключительное слово каждого стиха повторяется в начале следующего. Таким же профессиональным стихотворцем был Федор Продром, прозванный «Бедным» (Пуохопродром), вечно жалующийся самохвал и льстец, выпрашивающий подачки у знати хвалебными песнями, речами, эпистолами; писал и сатиры, эпиграммы и романы (о Роданфе и Дочиплее), подражая в прозе стилю Лукиана. Он был талантливее и оригинальнее Тцетцаса, осмеливаясь выступать с шуточными стихотворениями на простонародном яз. Из драматических произведений Продрома лучшее - пародия «Война кошек и мышей». Михаил Глика - подобный же литератор, но сверх бедности испытавший и тюрьму, а также и казнь ослеплением. По этому поводу он обращался к имп. Мануилу с просительным стихотворением на народном яз. (вроде русск. «Моления Даниила Заточника»). Главнейшим произведением Глика считают «Всемирную хронику» (до смерти Алексея Комнина). Раньше Глика в XII в. писали также хроники: Кедрин, Зонара, Скалица и Манассия, к-рые Глика и использовал. Константин Манассия написал много произведений - прозою и стихами. Его хроника состоит из 6 733 стихов. Манассия - собственно историк-романист; он пробует сообщить своей хронике поэтический подъем цветами красноречия, мифологическими намеками и метафорами. Стиль его рассказа отдаленно напоминает некоторые черты «Слова о полку Игореве». Анна Комнина, дочь имп. Алексея, отличалась исключительной образованностью, - читала Гомера, Фукидида и Аристофана, Платона и Аристотеля, была сведуща и в церковной литературе. Вскоре после смерти отца (1118) она удалилась в монастырь «Обрадованной», где и написала к 1148 историю царствования отца - «Алексиаду». Идеал формы для Анны - аттицизм. Кроме стихотворного романа Продрома, известны еще два романа XII в. Лучшим является стихотворный роман Никиты Евгениана («8 книг о любви Дросиллы и Харикиса»), к-рый многое заимствовал у Продрома. У Евгениана находим изнеженную эротику в любовных письмах, чувствительность излияний и живописность описаний. Местами роман порнографичен. Сюжет не носит черт современности, будучи отдален в довольно неопределенное прошлое эллинского язычества. Цветы своего красноречия Евгениан заимствовал у буколических поэтов, из антологии и из романов IV-V вв. Другой роман XII в., «Об Исмине и Исминии», написан Евмафием прозой; он также подражает языческой старине. С XII до средины XV в. (1453) в Византии наступает эпоха феодализма, господства так наз. «властелей» - светских феодалов и духовных сеньеров, - тревожное время, когда в борьбе с турками Византия искала поддержки у западного рыцарства, которое временно даже захватило власть в Византии; не имея достаточных внутренних сил для борьбы, империя после краткого периода успехов в XII в. постепенно становится добычею турок и в 1453, с падением Константинополя, прекращает свое существование. Этот период в истории развития В. л. характеризуется полным упадком ее.Библиография:

I. Успенский Ф. И., Очерки по истории византийской образованности, Журн. МНП, 1891, №№ 1, 4, 9, 10; 1892, №№ 1, 2 и отд. оттиск, СПБ., 1891; Kenoyn Fr. G., The Palaeography of Greek papyri, Oxford. Clarendon Press, 1899; Lietzmann H., Byzantinische Legenden, Jena, 1911; Diehl Gh., Byzance, 1919; Heisenberg A., Aus der Geschichte und Literatur der Palaeologenzeit, Munchen, 1922; Ehrhard A., Beitrage zur Geschichte des christlichen Altertums und der byzantinischen Literatur, Bonn, 1922; Serbisch-byzantinische Urkunden des Meteoronklosters, Berlin, 1923; Istituto per l’Europa Orientale, Studi bizantini, Napoli, 1924; La Piana G., Le rappresentazioni sacre nella letteratura bizantina, 1912.

II. Hertzsch G., De script. rerum. imp. T. Constantini, 1884; Potthast A., Bibliographia historica medii aevi: Wegweiser durch die Geschichtswerke des eurolaischen Mittelalters, 1375-1500, изд. 2-е, 2 тт., Berlin, 1896; Krumbacher C., Geschichte der byzantinischen Literatur, Munchen, 1897; Bibliotheca hagiographica orientalis, Ed. Socie. Bollandiani, Bruxelles, 1910.

• - чудотворная икона Пресвятой Богородицы. Явилась в 732. Перед этой иконой Петр I приносил благодарственные молитвы Господу после Полтавской битвы...

  Русская энциклопедия

• - - получила назв. от антич. г. Византий, на месте к-рого основана ее столица Константинополь - ср.-век. феод. госуд. Вост. пров. Римской империи, включ...

  Древний мир. Энциклопедический словарь

• - , получила назв. от античного г. Византии, на месте которого основана ее столица Константинополь - Ср.-век. феодальное государство...

  Словарь античности

• - музыка греческо-католич. церкви, основанная на др.-христ. и ближне-вост. традициях, богатая гимнами и псалмами, имеющими более глубокие корни, чем в римско-католич. литургии...

  Словарь античности

• - ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА - литература Византийской империи, среднегреческая по языку...

  Литературная энциклопедия

• - создавалась на греческом языке в условиях «ромейского» государства с центром в Константинополе, самосознание и формы которого были непосредственно преемственными по отношению к поздней Римской империи...

  Энциклопедия культурологии

• - Одно из направлений средневековой эстетики, сформировавшееся в грекоязычной культуре Византии...

  Энциклопедия культурологии

• - первый в истории великий стиль купольной архитектуры, существовавший на огромной территории, находившейся под властью Византийской империи, а также в сфере ее политического и культурного влияния...

  Энциклопедия Кольера

• - восточная часть Римской империи, пережившая падение Рима и утрату западных провинций в начале Средних веков и просуществовавшая до завоевания Константинополя турками в 1453...

  Энциклопедия Кольера

• - культура Византии...

  Советская историческая энциклопедия

• - Историч. условия и сложный пёстрый этнич. состав населения определили многообразие интонацион. строя, жанров и форм В. м. Истоки В. м. восходят к перс., коптской, евр., арм. песенности,...

  Музыкальная энциклопедия

• - возникла в связи с утверждением Византийской империи и распространением в ней христианства...

  Философская энциклопедия

• - известная византийская фамилия, выдвинувшаяся в XI в. Один из Д. был первым государственным министром в царствование Исаака Комнена и потом сам сделался императором под именем Константина Х...
• - византийская императрица, дочь знатного франка, супруга императора Аркадия...

  Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона

• - В замечательной по богатству византийской историографии существовали два главных, резко отличавшихся друг от друга по форме и содержанию, типа: научная история и популярная всемирная X. Историки, писавшие для...

  Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона

• - ...

  Орфографический словарь русского языка

"Византийская литература" в книгах

Византийская игра

Из книги автора

Византийская игра Т. Фельгенгауэр: - Здравствуйте, Александр Андреевич. Радостно, что вы вернулись. У нас тут много всего за ваше отсутствие произошло. Но давайте все-таки про более свежие события поговорим, а потом уже про…А. Проханов: - Про более протухшие.Т.

Византийская мозаика

Из книги автора

Византийская мозаика Мозаика в Софийском соборе КонстантинополяВ южной галерее константинопольской Софии сохранилась мозаика, фрагменты которой уже встречались по ходу рассказа. Константин Мономах и Зоя со святыми дарами, а между ними - Иисус Христос. Мозаика эта

Византийская эпоха

Из книги История Древней Греции в 11 городах автора Картледж Пол

Византийская эпоха 324 г. – основание (8 ноября) Константинополя (второе основание Византия) императором Константином330 г. – освящение (11 мая) Константинополя395 г. – император Феодосий I приказывает прекратить почитание любых нехристианских культов и проведение

5. Византийская проблематика

Из книги «Крушение кумиров», или Одоление соблазнов автора Кантор Владимир Карлович

5. Византийская проблематика Но отчасти винит он в русском невежестве и Византию: «Византия не устояла под напором дикого Востока и отнесла свои наследственные действительные сокровища туда же, на Запад, а нам отдала лишь собственного производства суррогаты,

ВИЗАНТИЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Из книги Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир - эпоха Просвещения. автора Гуревич Павел Семенович

ВИЗАНТИЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ В сочинениях византийских мыслителей философская и, в частности, антропологическая проблематика была обычно погружена в богословскую. Отношение к греческой философии могло быть весьма различным: и почтительным, как у Пселла или Плифона,

автора Аверинцев Сергей Сергеевич

Из книги Литературы византийского региона автора Аверинцев Сергей Сергеевич

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА VII-IX ВВ

Из книги Литературы византийского региона автора Аверинцев Сергей Сергеевич

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА VII-IX ВВ VII век оказывается для Византии переломным. Мир византийской цивилизации испытывает резкие перемены во всем, начиная со своего географического ареала и этнического субстрата. Под натиском восточных соседей - сначала персов, а с 634 г.

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА IX-XII ВВ.

Из книги Литературы византийского региона автора Аверинцев Сергей Сергеевич

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА IX-XII ВВ. Со второй половины IX в. византийское общество вступает в период стабилизации. Новая Македонская династия (с 867 г.) устанавливает сравнительно крепкий централизованный режим. Поднимающиеся из упадка города сменяют монастыри в функции

Византийская армада

Из книги Падение Римской империи автора Хизер Питер

Византийская армада Хотя Лев был рад возможности удалить из Константинополя столь опасного для него Антемия, помощь восточноримского императора в деле отвоевания Антемием захваченной вандалами Африки была практически безграничной. Вероятно, в этом заключался один из

ВИЗАНТИЙСКАЯ ДЕРЖАВА И ВИЗАНТИЙСКАЯ КУЛЬТУРА

Из книги Всемирная история: в 6 томах. Том 2: Средневековые цивилизации Запада и Востока автора Коллектив авторов

ВИЗАНТИЙСКАЯ ДЕРЖАВА И ВИЗАНТИЙСКАЯ КУЛЬТУРА Главным итогом ранневизантийского периода может считаться складывание особого типа власти, существенно отличавшегося как от античной традиции, так и от окружавших Византию государств. Император рассматривался как

Византийская литература

Из книги История Средних веков. Том 1 [В двух томах. Под общей редакцией С. Д. Сказкина] автора Сказкин Сергей Данилович

Византийская литература В византийской литературе также можно наметить два основных направления: одно основы валось на античном культурном наследии, второе отражало проникновение церковного мировоззрения. Между эти ми направлениями шла ожесточенная борьба, и хотя

3. Древнерусская литература и византийская традиция о мусульманской цивилизации

Из книги Россия и ислам. Том 1 автора Батунский Марк Абрамович

3. Древнерусская литература и византийская традиция о мусульманской цивилизации Дело было не только в том, что арабистические познания греков и византийцев никогда не стояли высоко: обыкновенно они ограничивались сведениями об исламе, чаще всего в искаженном виде, и

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА второй половины IX–XII вв.

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА второй половины IX–XII вв. Период византийской истории в три с половиной столетия от середины IX до начала XIII в. историческая наука определяет как период окончательного оформления и расцвета феодализма . Этот период имеет резко очерченные

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА XIII–XV вв.

Из книги Памятники Византийской литературы IX-XV веков автора

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА XIII–XV вв.